Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2

— Хо! Хо! — задумчиво проговорил Анзор. — Панкратов — хорош механик, ой, как хорош!.. Чаля даго… Зачем запретил?..

— Ну и пусть поедет и поможет, — сказал Кондратьев. — Пошли, дело нужное.

— Да как же я его пошлю? — Головачев развел руками. — А свои дела? Завтра сноповязалки выйдут в поле, а Панкратов у меня возле них главный механик… Как же я без него? Не могу. Анзор Абдулахович, не могу… — Тут Головачев усмехнулся, и в его ясных глазах засветилась нарочито скрытая мысль. — Да тут еще, Николай Петрович, я побаиваюсь, как бы Панкратов в том Псаучеше и насовсем не остался: там же у Анзора полный аул красавиц, гляди, парень и увлечется и останется в зятьях… А это мне большой убыток… Я без Панкратова как без рук.

— Ай-я-я, Иван, какой ты не хорош сосед, зачем запретил?.. Панкратов чаля даго…

— А ты, Анзор Абдулахович, не обижайся… Все для тебя сделаю, а Панкратова не дам…

— Завтра вечер, кино в Псаучеше, — сказал Анзор, склонив голову так, что шляпа упала на пол, — а Панкратов запретил, все пропало…

— Иван Кузьмич, — сказал Кондратьев, — а мы это дело решим так… Зови самого Панкратова. С ним все и обсудим.

Отыскать же Панкратова не удалось. Посланный за ним мальчуган вернулся и сказал:

— Везде бегал, а его все нету…

Печальным взглядом Анзор посмотрел в окно на своего дремавшего в тени коня, затем встал, сердито ударил плеткой о голенище, попрощался и вышел. Головачев и Кондратьев видели в окно, как Анзор с разбегу вскочил в седло, взмахнул плеткой, гикнул и прямо со двора погнал коня в галоп.

— Улетел, — проговорил Головачев, еще глядя в окно. — Ох, хитрый же, чертяка! Та динамика у них часто портится — это верно, а о главном предмете он же не сказал.

— Какой же это еще главный предмет?

— Дочка его — Фаризат… Там такая красавица, что во всей Черкесии такой не сыскать. Вот Анзор и метит нашего Панкратова себе в зятья — тут-то оно и главная собака зарыта… И, веришь, Николай Петрович, я сильно побаиваюсь. Та самая Фаризат дюже собой привлекательная. Подавно оно в Черкесске институт кончила. Теперь учительницей работает в школе… Идет по аулу, а две черные косы спадают на грудь, глаза темные, а сама стройная, — ну, одним словом, засмотришься. И Панкратов с нею через ту самую динамику уже познакомился…

— Что-то я этого Панкратова не знаю, — задумчиво проговорил Кондратьев. — Кто он такой?

— Да как же ты его не знаешь? — удивился Головачев. — Очень даже хорошо знаешь! Костя — комсорг!

— Костя! Комсомольский вожак?

— Он самый… Ну, парень голова! Действительно чаля даго!

— Костю-то я знаю…

Кондратьев склонился на подоконник и задумчиво посмотрел на широкую, заросшую травой улицу, по которой верхом на хворостинках мчались трое мальчуганов и две девочки.

39

Дом Головачева, куда Кондратьев был приглашен обедать, так надежно прятался за садом, что с улицы сквозь сочную листву чуть-чуть виднелись окна на белой стене, как на экране. Стеклянная терраса была обращена во двор, к западу, и солнце, опустившись довольно низко, уже полыхало в стеклах жарким полымем. Небольшой, с одним сарайчиком и сажком двор был покрыт пышными кустами «веничья» — красивого декоративного растения, из которого на Кубани делают метлы и веники. От калитки к дому вела дорожка, обсаженная гвоздикой и петушками.

— Жена дюже обожает эту зелень, — идя сзади и как бы в чем оправдываясь, сказал Головачев. — А вот и мой ангелочек!

В дверях террасы, как в рамке, стояла красивая женщина лет тридцати, невысокого роста, полногрудая, с голыми до плеч руками, которые она прятала под фартук.

— Иван, — сказала она сочным голосом, озорно поведя бровью, — ты хоть при людях не называй меня этой глупой кличкой!

— Алена, это я из любви… Чувство! — Головачев обратился к Кондратьеву: — Жена у меня молодая, так сказать, вторично нажитая… ну и за словечком в карман не лезет…

— «Чувство»! — передразнила Алена. — А разве оно у тебя есть?

— Ну, Алена, не шуми… Собери-ка нам обед.

Все три окна выходили в сад, листья там стояли темно-зеленой стеной, отчего в горнице было сумрачно и прохладно, пахло лесом, скошенной травой и гвоздиками. Обстановка в горнице была обычная: кровать на пружинной сетке, с горкой малых и больших подушек, с ковриком, на котором изображены непомерно грудастая русалка и плывущий лебедь; стол с фотографиями и баночками от пудры и помады, зеркало, обрамленное венком из живых цветов; стулья, диван, этажерка с книгами…

Рамы не закрывались ни днем, ни ночью. Ветка сливы с гроздьями еще зеленых, в сизой пыльце плодов свисала прямо на подоконник. Кондратьев сидел на диване, смотрел в сад, заметив на развилке ветки крохотный клубочек шерсти и ваты. Из этого клубочка выглядывали желторотые, совсем крошечные птенцы. Вскоре сюда прилетели две птички с червячками в клювах — игрушечно-маленькие, вполовину меньше воробья, но такие нарядные, с такой красочной расцветкой шеи, спинки и крыльев, что Кондратьев, любуясь ими, невольно улыбнулся… «И чего он так смотрит в сад и про себя усмехается? — подумал Головачев. — Неужели знает о моих делах на мельнице у Хохлакова… Наверно, знает, а то чего бы ему смотреть в сад и усмехаться…» С улицы доносился частый звон наковальни. Где-то жалобно заржал жеребенок. Вдали гремела бричка. Мимо окон проскакал мальчуган на коне без седла.

— Посыльный помчался, — пояснил Головачев. — Зараз сойдутся. У нас народ любит собрания… И бухгалтерия все приготовит… «Дружба земледельца», ежели что государству нужно, то постарается и завсегда будет впереди…

Головачев тоже посмотрел в сад, но не увидел ни гнезда, ни птичек, сжал в кулаке усы и подумал: «Молчит, а глазами опять уставился в сад… И чего он все туда смотрит?.. Может, ему собрание для другой цели требуется… Выйдет перед народом и скажет: «Иван Кузьмич, а почему вы не уплатили Хохлакову гарнцевый сбор?» От этой мысли ему стало грустно, и, чтобы не показать эту грусть гостю, он улыбнулся и сказал:

— Николай Петрович, а тихо у нас… Покой… Сюда бы умственных людей на поправку… Тут любую нерву легко вылечить — лучше всякого курорта.

— Да, живете вы тихо, — сказал Кондратьев, продолжая смотреть в сад. — Трактор не загудит, комбайн — тоже… Тишина!

— Намекаешь? А я же знаю, на что намекаешь, — сказал Головачев. — Не загудит, верно… Обходимся… без моторов… Все подымем тяглом да руками…

— И долго будете так… обходиться?

— Как само дело покажет… Пока есть расчет.