Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

«Что же заставило тебя, дорогой Алексей Фомич, человека немолодого и больного, не только шагать от станицы к станице, но и вмешиваться в станичную жизнь? — думал Проскуров, мысленно обращаясь к Холмову. — Со стороны это выглядит и странно и смешно. Было время — вмешивался, имел на это право, и тогда от твоего вмешательства была польза. Теперь же, Алексей Фомич, от твоего вмешательства пользы нет. Эх, Алексей Фомич, да твое ли теперь это дело? Получил заслуженный отдых и живи, отдыхай. А ты горячишься, куда-то рвешься! Лекцию пишешь, в колхозах недостатки выискиваешь. Разумеется, недостатки есть. Верно и то, что в „Авангарде“ перегнули палку, что у колхозников урезали приусадебные участки. Но тебе-то что до этого, дорогой Алексей Фомич? В станице Широкой или еще где кто-то дурно обошелся с посетителями? Но тебе-то что за печаль-забота? Ты свое отслужил, как говорится, отгорел и отполыхал. Ты окружен заботой, и скажи мне, что еще нужно, и я все для тебя сделаю. Живи спокойно в Береговом и не лезь туда, куда тебя теперь уже не просят. Допустим, захотелось тебе побродяжничать? Так и иди себе, как ходят на прогулках, тихо, мирно. Стараешься показать, что ты все еще тот Холмов, каким был и каким тебя все знали. А ведь ты уже не тот, совсем не тот. Но понимая этого, люди по-прежнему тянутся к тебе со своими житейскими горестями, откровенно говорят с тобой, окружают тебя почестями, а тебе это, знаю, нравится. Или ты как бегун? Преодолел марафонскую дистанцию и никак не можешь остановиться? Отключившись от дел, ты все еще не можешь не тревожиться, не волноваться? А меня-то что так встревожило? Может быть, я в душе побаиваюсь, как бы твои встречи с людьми, твои беседы не повредили мне? Сам себе боюсь сознаться и начинаю обвинять в каких-то грехах? Нет, мне бояться нечего, мне лично ты навредить не можешь. Мои тревоги и мои заботы о тебе, дорогой Алексей Фомич».

— Родниковская, Андрей Андреевич, — сказал Игнатюк. — В райком или к Калюжному?

— В райком.

Глава 34

Поглядывая в окно, Калюжный издали увидел пылившие по улице «Чайку» и «Волгу». Из райкома выбежал как раз в тот момент, когда Проскуров выходил из машины. Молодой, стройный, в немарком, несколько смятом костюме, Проскуров впереди Калюжного прошел в кабинет и сразу же спросил:

— Ну, как наш Алексей Фомич?

— Плохо.

— Что плохо? С ногой плохо?

— С ногой у него лучше, — ответил Калюжный, вытирая платком бритую голову. — С характером плохо. И с настроением. Он не то что грустен, а подавлен. Спокойно говорить не может. Нервный стал, просто беда! Требует немедленно снять с работы Ивахненко. Относительно урезанных огородов в Ветке говорит, что это наша грубейшая ошибка…

— Да, ошибку эту нужно исправить, — твердо сказал Проскуров. — И не только в Ветке, а повсюду. Ивахненко твоего следует заменить. В том и в другом случае Холмов прав. А брата его с конем проводили?

— Сразу же после нашего разговора я вызвал Кузьму Фомича к себе, — ответил Калюжный. — Побеседовали. Обо всем мы с ним условились. Он согласился, и я был уверен, что все будет хорошо. А ночью он подседлал коня и был таков, сбежал табунщик.

— Странно, — сказал Проскуров, направляясь к выходу.

— Сознаю, нехорошо получилось, — согласился Калюжный. — Оттого, что убежал табунщик, загрустил и Холмов. Знаешь, что он сказал? Смешно! С Кузьмой, говорит, я был человеком, мог путешествовать, а без брата не знаю, как мне теперь добраться до Весленеевской. И все это свел к аллегории. Так же, говорит, как я ничего не стою в дороге без брата, так и мы, руководители, ничего не значим без своего народа. Так и сказал…

— Ладно, поедем к Холмову.

И Проскуров первым покинул кабинет.

Еще в дороге, думая о встрече с Холмовым, и теперь, входя в дом Калюжного, Проскуров мысленно готовился к неприятному разговору с другом. Но опасения оказались напрасными. Разговора вообще не получилось.

Проскуров заметил, что Холмов похудел и посмуглел и что голова его стала еще белее. В чужой полосатой пижаме, похожий на выздоравливающего больного, прихрамывая, Холмов встретил Проскурова не то чтобы холодно, а с какой-то странной грустью в глазах.

Они сели на диван. Проскуров справился у Холмова о самочувствии, сказал, что надо было взять машину и уехать в Весленеевскую. Холмов говорил, что самочувствие у него отличное и если бы не больная нога, то он уже был бы в Весленеевской.

— Нога больная — это тебе в наказание за самовольство, — со смехом сказал Проскуров. — Но теперь поедешь на машине. «Волга» прибыла специально для тебя.

— Мое положение безвыходное, волей-неволей придется воспользоваться твоей любезностью, — сказал Холмов.

За столом, когда сели обедать и выпили по рюмке вишневки, которую, мило улыбаясь, предложила Надюша, они снова говорили не о том, о чем нужно было бы им поговорить, а о всяких пустяках.

«Это даже хорошо, что мы уходим от главного разговора, — думал Проскуров. — Не место, да и не время. Еще поговорим».

Холмов ел мало. Говорил неохотно. С грустью смотрел на стоявшие за окнами каштаны в красных, как пламя, листьях.

После обеда по просьбе Проскурова Игнатюк принес чемодан с одеждой.

— Ольга просила передать, — сказал Проскуров, раскрывая чемодан.

— И ей и тебе, Андрей, за это спасибо. Что же ты без Чижова?

— Следую твоему совету.

— Это хорошо.

Холмов захромал в соседнюю комнату, а следом Игнатюк понес чемодан. Вернулся Холмов одетым в новый темно-синий костюм, в ботинках. Еще больше хромая и жалуясь, что ботинок жмет больную ногу, сказал, что теперь, когда у него есть «Волга», никакие боли ему не страшны и что до Весленеевской он побывает еще в двух-трех районах. Спросил, как живет Ольга, не болеет ли, что нового в Береговом. Сообщив о том, что Ольга здорова и ждет Холмова домой, Проскуров как бы между прочим добавил:

— Есть в Береговом одна неприятная новость. Твоя соседка куда-то пропала.

При этом Проскуров внимательно смотрел на Холмова, хотел на его лице увидеть что-то для себя важное и не увидел.

— Куда же она ушла? — спросил Холмов.

— В том-то и беда, что никто не знает. Исчезла — и все.

— Этого надо было ждать, — грустно сказал Холмов. — Жизнь-то у Верочки трудная.

После этого Холмов начал собираться в дорогу. Надел светлый, тонкий плащ и, держа в руке шляпу, торжественный и строгий, хромая, подошел к Надюше. Низко склонил седую голову, потом обнял Надюшу, поцеловал ее в раскрасневшиеся щеки и сказал:

— За добро и за ласку спасибо тебе, Надюша, от хромого раба божьего Алексия. — И обратился к подошедшему Калюжному: — Счастливый же ты, Григорий! Иметь такую жену дается не каждому… Ну, прощай, Григорий! Когда-то еще доведется повидаться! Но на меня не злись. Ведь я же как другу советую: выбрось из головы это свое лженаучное сочинение. Займись лучше не теорией, а практикой. — И к Проскурову: — Верно, Андрей?

— Насчет практики — верно, — сказал Проскуров. — А насчет сочинения — не знаю, не читал.

— А ты прочти.

— Обязательно. А знаешь что, Алексей Фомич, — наигранно весело заговорил Проскуров, — бери-ка мою «Чайку»! Бери, а? А я поеду на «Волге».

— Спасибо. Но «Чайка» мне не нужна.

— На время поездки в Весленеевскую пусть она будет снова твоя, — все так же весело говорил Проскуров. — Не отказывайся, Алексей Фомич. Мне даже будет приятно.

— Вот если можно, то пусть со мной поедет Игнатюк.

— Пожалуйста!

Игнатюк повеселел, когда узнал, что поедет с Холмовым. Он прошел в дом, взял чемодан, поставил его в багажник «Волги», обменялся с шофером «Волги» ключами, прихватил свои дорожные вещички и уселся за руль, поглядывая то на Холмова, о чем-то говорившего с Проскуровым, то на закрытые ворота, как бы говоря, что он готов и что пора ехать, и, когда Холмов, не надевая шляпу, сел рядом с Игнатюком, а Калюжный открыл ворота, «Волга» послушно покатилась со двора.