Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

И вот Рогов уже видит Кремль, Царь-пушку, колокольню Ивана Великого. В лучах солнца пламенеет Дворец съездов, и всюду знамена, знамена, знамена — сколько их! К подъезду подкатывает «Чайка». Помощник открывает дверцу, и Рогов выходит из машины. Подбегает еще помощник. «Евгений Николаевич, иностранные делегации в сборе!» — «Хорошо, хорошо, я, кажется, малость задержался…» — «Нет, нет, что вы, как можно! А что с казать журналистам? Не дают покою… Пусть подождут?»

Мечты, мечты, как же с вами легко и просто! И как же без вас трудно… Он стоял в кабинете Коломийцева и думал, с чего ему начинать, как правильнее и лучше расставить в районе руководящие кадры. Предстояла работа нелегкая, кропотливая. Много будет недовольных. А что поделаешь? Мысленно этим трудным делом он занимался давно, для памяти записывал в блокноте фамилии, примерял, прикидывал, кого и куда поставить.

«Дело самое первое и самое неотложное — решить вопрос о Сухомлинове, — думал Рогов. — Птица уже старая и полета невысокого. Сухомлинова отпущу с миром. Работничек не по мне, не по моему вкусу. И стар, и груб, и невоспитан. Пусть переезжает в совхоз «Яблоневый цвет», парторгом к Осянину. Вторым же секретарем возьму Черноусова. Местный казачина, от земли, район знает. Правда, тоже грубоват и неотесан. Ну ничего, рядом со мной помягчеет и культуры наберется. Загрубел, по всему видно, на председательском посту. Сколько уже лет сидит в «Кавказе»! Можно, конечно, остановиться и не на Черноусове, а на Застрожном. Тоже и председатель колхоза, агроном, тоже местный казак, хорошо знает район. Но Застрожный помоложе меня и строит из себя чересчур интеллигентного человека. А мне нужен работяга простой, чтоб не выделялся средь народа… Нет, не буду гадать. Сперва посоветуюсь с Румянцевым и с Калашником, а тогда и приму окончательное решение…»

Рогов понимал, что мысли о Степновске, о Москве, о том, как он расставит руководящие кадры в районе, — его тайна; нельзя было даже жене сказать, о чем думал он так упорно и так много. Первый же Сухомлинов, узнай он о мечте Рогова, не только осмеял бы, но и назвал бы карьеристом. Однако не думать об этом Рогов уже не мог. Так не может остановиться пущенное с горы колесо. И если раньше, до звонка Румянцева, думать о своей новой роли руководителя ему казалось еще не совсем удобным, то теперь, после звонка Румянцева, думать обо всем этом он был обязан. И не случайно сегодня на работу Рогов пришел рано и последовал не в райисполком, а поднялся на второй этаж, как бы говоря этим, что мечты его уже стали явью и что не из райисполкома, а из райкома он поедет прямо к Румянцеву. Более того, когда он шел по улице, ему казалось, что люди, встречаясь с ним, улыбались ему потому, что уже знали или догадывались о звонке Румянцева и даже о том, что Рогов идет не в райисполком, а в райком, и в душе радовались этому.

«Народ есть народ, и он всегда охотно и горячо примет и поддержит того руководителя, в деловые качества которого верит, — думал Рогов, стоя у стола и все еще не решаясь опуститься на стул, на котором столько лет просидел Коломийцев. — Я понимаю, самому себя хвалить как-то неудобно. Может показаться, что коммунист Рогов рвется к власти, что он забыл о скромности, которая украшает… Нет, нет я ничего не забыл, я все помню. Но мне приходится именно так думать о себе, потому что от истины, как говорится, никуда не уйдешь. А истина как раз и говорит о том, что в моем характере, в моем, если угодно, мировоззрении, в моем отношении к людям и к делу есть все те качества, которые присущи и которые нужны, я не боюсь этого слова, настоящему вожаку. Всем известна моя энергия, моя деловитость, а главное — мое желание сделать Усть-Калитвинский лучшим районом во всем Южном крае. Я не повторю ошибок Коломийцева. Он любил штурмовщину и умер от разрыва сердца. Я же люблю жизнь без острых углов, мне во всем нужны не шум-гам, не крайности, а золотая середина. Я не стану, как это делал Коломийцев, поощрять подхалимов и льстецов. Во всем нужна сосредоточенность и спокойствие. Тут мне придется многому поучиться у Тараса Лавровича Калашника…»

— Евгений Николаевич, а чего сюда пожаловал? — спросила тетя Анюта, прикрывая тяжелую, застоявшуюся дверь. — Или ненароком заблудился? Или теперь тут будешь?

— Допустим, тетя Анюта, я не заблудился и, допустим, теперь буду тут, — снисходительно улыбаясь, ответил Рогов. — Что на это скажешь?

— Скажу, что нехорошо, ежели такой красивый кабинет зазря пустует, — ответила тетя Анюта, перебирая пальцами ключи, нанизанные на большое медное кольцо. — Уже какой месяц простаивает. Тихий, чистенький, без людей. Иной раз загляну, окна пораскрою…

— А на мой вопрос так и не ответила?

— Отвечу как-нибудь в другой раз.

— А ты сейчас скажи.

Анюта молчала. Или не знала, что сказать, или не желала говорить. Перестала перебирать ключи, спрятала под фартук натруженные руки с утолщенными в суставах пальцами. Круглолицая, невысокая, еще статная и на вид моложавая. Вылинявшая косынка покрывала ее седую голову, припухшие, матерински ласковые глаза были в мелких морщинках.

Рогов смотрел на тетю Анюту и думал о том, что эта с виду спокойная немолодая женщина, занимавшая в райкоме самую нижнюю служебную ступеньку, теперь будет находиться в его подчинении. «А что я знаю о ней? — думал Рогов. — Пожалуй, только то, что она состоит в партии более сорока лет и что все эти долгие годы она бессменно проработала в Усть-Калитвинском уездном комитете, а с тридцатого года — в Усть-Калитвинском райкоме. Недавно вышла она на пенсию, но продолжала работать сторожем, потому что жить без привычного дела не могла. Мне также известно, что все секретари, сколько их здесь перебывало, уважали тетю Анюту, а теперь уважать ее должен буду я. Помню, Коломийцев как-то сказал: «Секретари райкома приходят и уходят, а тетя Анюта остается». А вот слова Сухомлинова: «Если тетя Анюта от нас уйдет, мы все тут осиротеем». Это, конечно, преувеличение, но женщина она, безусловно, достойная уважения. Когда мы торжественно провожали ее на пенсию, Коломийцев сказал, что «тетя Анюта является совестью нашей районной парторганизации». Тоже сказано лишнее, так, для красного словца».

Рогову не было известно, что личная жизнь тети Анюты сложилась неудачно. Секретарь уездного комитета Никифоров, только что вернувшись с фронтов гражданской войны, влюбился в молоденькую уборщицу. И сейчас еще видно, что в девичестве она была красавицей. Никифоров хотел жениться на ней и уже как жену послать учиться на рабфак. Ничему этому не суждено было сбыться. Свадьба была назначена на Первое мая, а тридцатого апреля Никифоров погиб от бандитской пули. Осталась Анюта не вдовой и не мужней женой. Через девять месяцев родился у нее сын. Назвала Ильей — в память об отце.

Так Анюта и осталась в райкоме уборщицей и за свою долголетнюю работу пережила четырех секретарей укома и тринадцать секретарей райкома. Как раз тринадцатым был Коломийцев. И все они не только уважали тетю Анюту, но и относились к ней с какой-то трогательной любовью. «Я стану четырнадцатым, — думал Рогов. — И неужели эта «совесть партии» переживет и меня? Странная судьба у женщины! Старая большевичка, а всю жизнь занимается тем, что убирает комнаты или сторожит их…»

— Молчишь, тетя Анюта? Не хочешь отвечать?

— Что проку тебе в моем ответе? Лучше спроси тех, кто станет за тебя голосовать.

— Их тоже спрошу, придет время. — Рогов указал на кресло. — Присядь, тетя Анюта.

— Да я и постою. Ноги не наняты.

— Твоим мнением я дорожу… Но вот о чем я подумал. Ты вступила в партию, когда такие, как я, еще не существовали и в проектах. И как же могло случиться, что ты, старая коммунистка, за эти годы не выросла, не продвинулась?

— Как же не выросла? Это ты, Николаич, неверно на меня посмотрел. Я и поумнела, и стала грамотней, и в политике разбираюсь.

— А должность твоя?

— Ах, должность… Так я, Николаич, в партию-то пришла не ради должности.

— Правильно, тетя Анюта, очень правильно! — И тут же Рогов деловым тоном спросил: — А почему в райкоме никого нет?

— Время-то еще раннее.

— А для меня, выходит, не раннее?

— Знать, дела у тебя важные. Вот и поспешил.

— Позови мне Любовь Сергеевну. Она, кажется, живет во дворе.

— Зараз покличу.

Тетя Анюта ушла, а Рогов все так же стоял возле массивного стола, покрытого толстым стеклом, и задумчиво смотрел на чернильный прибор из зеленого стекла. Чернильницы были пустые. Фиолетовая корочка шелушилась на дне. В подставке, похожей на готовую улететь ракету, торчала ручка. Перо покрылось ржавчиной. Рогов раскрыл форточку. Постоял у окна, глядя на белые, обсыпанные инеем тополя. «Что-то мне вдруг стало тоскливо, — подумал он. — Может, не надо было сегодня сюда заходить? Когда заходил мысленно, то все здесь казалось иным, и мне было приятно. А вот теперь, наяву, почему-то не испытываю приятного чувства… И эти высохшие чернила, и это ржавое перо, и этот разговор с тетей Анютой…»

Открылась тяжелая, обитая ватой дверь. Рогов услышал чьи-то робкие шаги и обернулся. У дверей стояла Любовь Сергеевна, бледнолицая, немолодая женщина, с гладко причесанными и совершенно белыми волосами. «Моя техническая секретарша, — подумал Рогов. — А что мне известно о ней? Разве только то, что она в райком пришла молоденькой девушкой и тут состарилась…»

Казалось, Любовь Сергеевну ничем нельзя было удивить, а тем более испугать. И все же то, что ее так рано вызвал не Сухомлинов, а Рогов и что Рогов находился в кабинете, куда давно уже никто не заходил, не только ее удивило, но и встревожило. Не понимая, что произошло, Любовь Сергеевна приглаживала ладонью свои седые волосы и не знала, что сказать. Видя ее замешательство, Рогов пошел ей навстречу, улыбнулся, пожал руку и заговорил: