Семеро праведных в раю хозяина

– Зря мы из-за Надьки сцепились, – сказал он сумрачно. – Хватило бы Надьки на двоих. Да и водка была дрянь.

– Забудь про свою Надьку, – отозвался Голос. – Ты всё, подох. Сюда всяким надькам вход закрыт.

Парень прищурился, выглядывая, кто там вякнул в полумраке.

– Ну, ты, – проговорил он с угрозой, – ты того…

– Это ты того, – развеселился Голос. – Помер ты. Собутыльники-то твои как увидели, что из тебя кровь течет, бросились бежать. Тебя оставили. Так и подох один на полу, истек кровью. Вот и вся тебе любовь, Упрямец.

– Не верю, – упрямо сказал Упрямец. – Это ты мне в пьяном бреду чудишься.

Он оглянулся и увидел, что в комнату входит врач в белом халате.

– Доктор! – крикнул он, бросаясь к фигуре в белом. – Доктор, опять!..

– Делириум, – удовлетворенно произнес знакомый голос Хозяина. – Белая горячка. Что ж, дело известное.

Он вытащил шприц и приблизился к Упрямцу. И вдруг глаза Хозяина загорелись.

– А ты, пожалуй, братец, мертв, – сказал Хозяин и отбросил шприц. – И не доктор я. Я ангел Божий.

– Ты мой бред, – сказал Упрямец и обхватил голову руками. – Кто-нибудь из вас, кто мне чудится, позовите врача! Пожалуйста, позовите! Ведь кто-нибудь из вас настоящий, правда? Я и правда могу умереть, ведь пырнул меня дурак битой бутылкой в живот, сядет теперь по глупости за убийство… Позовите фершалицу тетю Машу, она в зеленом доме живет, в пятом от разъезда…

– Тетю Машу ему! – рявкнул Хозяин и с размаху ударил Упрямца в челюсть кулаком. Хрястнуло, и Упрямец осел на пол, схватившись руками за живот.

– О… – простонал он. – Сука…

Хозяин пнул его ногой.

– На колени, паскуда! Ты мертв, я ангел Божий!

– Пидор ты, а не ангел, – тихо сказал Упрямец, лежа на полу.

– Молись, говно! Ты хоть молитвы знаешь?

– В задницу… – прошептал Упрямец.

– Повторяй: отче наш, иже еси на небесех…

– Сука… мать твою… сука…

Пятеро праведных сидели кружком и смотрели, как Хозяин бьет шестого. И никто не сказал ни слова.

– Ты умер! – говорил Хозяин. – Ты в раю!

И с каждым новым словом бил Упрямца ногами, и белый халат развевался над армейскими ботинками.

– Молись, паскуда!

– Бляди…

А потом вошла Аглая и взяла Хозяина за руку.

– Что ты делаешь? – спросила девочка.

Хозяин остановился, тяжело дыша.

– Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил мне.

– Какая разница, – сказала Аглая тихо.

– Но как же он очутился здесь, если не верит? – спросил Хозяин.

Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо, ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.

– Сестрица, – прошептал Упрямец, – я не буйный, пусть он не бьет меня…

– Не бойся, Упрямец, – сказала Аглая. – Он больше не тронет тебя.

Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:

– Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста…

И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.

Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды праведных показались ему смирительными рубашками.

Карусельщик глядел на него с пониманием.

– Выпей чаю, – предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость.

Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.

– Так я и знал, что это вытрезвитель…

– Что ты делаешь, Аглая? – спросила Пиф свою дочь.

Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемые, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы.

– Я читаю, – сказал ребенок.

Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.

– И что здесь написано?

– О, – сказала Аглая, просияв улыбкой, – всякий раз – разное…

С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.

Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.

А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:

– И чай этот дрянь! – плюнул на пол. – И ванна грязная! – пнул ванну. – И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! – нарочно задел.

Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще:

– …и рай этот ваш сраный!..

Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам.

– Почему ты плачешь? – спросила у дочери Пиф, удивившись.

– О, я жалею его, – ответила Аглая. – Я жалею его, мама.

– Почему? Разве он не один из нас?

– Он скоро умрет, – сказала девочка.

– Какие глупости, – отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. – Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы?

– Разве мы мертвы, мама? – удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире.

– Смерть – она там, – сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света.

И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным.

– Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen… – читал Пастырь нараспев.

Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата.

Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен.