Семейная книга

Чаша яда переполнилась в вечер 28 числа месяца тамуза. Мы возвращались из кино — мать жены осталась с детьми, — и вот навстречу нам в свете фонарей появляется парочка. Он и она, разумеется. Прогуливаются себе не спеша в полночь, многозначительно помалкивая…

— Доброй ночи, — прошептала Йосефа, поравнявшись с нами.

Жена не выдержала и остановилась.

— Вот так, дорогуша, — прохрипела она этой девке, — вот так ты готовишься к экзаменам!

— Она занимается постоянно, — защищал ее Нафтали, — она была у нас в качестве бебиситтера, а теперь я ее провожаю домой…

Йосефа потупила глаза до ранее невиданной степени, и ее хрупкая фигурка с фальшивыми веснушками растворилась в плотном тумане. Жена с поджатыми губами пробормотала общепринятые проклятия, а я прямо посреди проезжей части дал обет, что теперь буду брать в бебиситтеры только красавиц, только самых ненормальных красавиц, черт побери!

Тель-Авивская легенда

Вообще-то мы не занимаемся практической каббалой и не стараемся проникнуть в тайны сокровенных учений. Тем не менее, судьба уготовила нам встречу с мистической еврейской загадкой, на которую могут ответить лишь посвященные. Речь идет, разумеется, о мелком торговце вразнос с чемоданчиком.

В первый раз он появился в нашем доме три года тому назад. Поднимался по лестнице, звонил в каждую квартиру и, когда дверь осторожно открывали, показывал свой чемоданчик и спрашивал:

— Мыло? Лезвия?

Ему говорили — спасибо, не нужно.

— Зубные щетки, чулки?

— Спасибо, не нужно.

— Головные булавки?

— Нет!

— Туалетная бумага?

Мы захлопывали перед ним дверь. С тех пор он приходил дважды в месяц, звонил, произносил свой текст, дверь захлопывалась, и жизнь возвращалась в свое обычное русло. Однажды, движимый гуманитарными побуждениями, я пытался дать ему несколько монет, но он запротестовал.

— Я не нищий, господин! — бросил он, буравя меня суровым взглядом.

Позавчера он снова появился со своим чемоданчиком:

— Мыло? Лезвия?

Меня захлестнула волна добродетельности:

— Ладно, дайте мне лезвия.

— Зубные щетки, — продолжал он свой текст, — чулки?

— Хорошо, дайте мне лезвия.

— Головные булавки?

— Вы что, не слышите, — разнервничался я, — мне нужны лезвия!

— Что?

— Лезвия!

На его лице отразилось неописуемое удивление:

— Почему?

— Лезвия, — настаивал я, — я покупаю у вас лезвия!

— Туалетная бумага, — продолжал бормотать торговец.

— Господи! — вскричал я в нетерпении и, вырвав у него из рук чемоданчик, открыл его. Он был абсолютно пуст.

— Это что такое?

Он вскипел.

— Никто ничего никогда не покупает, — кричал он, — так зачем же я должен все это таскать?

— Я понимаю, — успокоил его я, — но зачем же… тогда… вы ходите по квартирам?

— Но ведь жить-то с чего-то надо!

Он оставил меня и поднялся к Зелигам.

Баллада о трех парикмахерах

Парикмахерская, где я стригусь, возможно, не самая шикарная в Средиземноморье, но там есть все необходимое для успешной стрижки: три кресла, три раковины и звонок, подающий звук каждый раз, как открывается дверь. Когда я позвонил сюда впервые, меня встретил пожилой лысый парикмахер, указавший на пустое кресло:

— Пожалуйста!

Прежде чем отдаться в его руки, я пояснил, что мне нужно лишь немного подправить прическу, потому что я люблю волосы длинные и гладкие. Он кивнул в знак понимания и в четверть часа превратил меня в молодого американского моряка с короткой прической и песней на устах.

Совершив свою палаческую акцию, лысый парикмахер намекнул, что он здесь не начальник, получил соответствующие чаевые, и мы расстались. Я не затаил на него обиды, ибо понимал, что он уничтожил мои волосы в силу психологических причин. Я сразу догадался, что его зовут Гриншпан.

* * *

Через два месяца, когда ко мне частично вернулся человеческий облик, я вновь позвонил в парикмахерскую. На этот раз Гриншпан был занят осуществлением постоянной завивки, однако второй парикмахер — худощавый и тяжело вооруженный очками, стоя у свободного кресла, сказал:

— Пожалуйста.

Я тут же подумал, что не стоит с ним экспериментировать, уж лучше постричься снова у лысого Гриншпана.

«Хотя он и снимает все дочиста, — подумал я, — но, с другой стороны, я уже знаком с его комплексами и смогу их нейтрализовать». И я ответил худощавому:

— Спасибо, я лучше подожду вашего коллегу.

Худой дружелюбно улыбнулся и забинтовал меня в белое полотенце от шеи до поясницы.

— Как я уже сказал, — заметил я, — я бы подождал вашего коллегу.

— Да, — ответил он, усаживая меня, — хорошо.

— Он — новый репатриант, иврита не знает, — прояснил ситуацию Гриншпан.

Я тут же перестал сопротивляться, поскольку дело коснулось интеграции и абсорбции репатриантов, а мне бы не хотелось задевать чувства молодого мастера из-за его иностранного происхождения. Итак, я отдался в руки худощавого, попытавшись предварительно объяснить ему на простейшем румынском, что мне нравятся длинные волосы, потому что они у меня красивые, поэтому подрезать надо лишь наиболее шаловливые пряди вокруг головы. Парикмахер-репатриант выслушал меня очень внимательно, но, к сожалению, он прибыл из Польши. В результате этого моя голова была промыта без всякого на то основания, и я превратился в овцу после стрижки; кроме того, я был со всех сторон облит одеколоном. От рук старого парикмахера я не принял и половины таких мучений, но Тадеуш, новый репатриант, мог бы истолковать слова критики в свой адрес как пренебрежительное отношение к его и без того непрочному положению.

* * *

Третий заход начался с доброго предзнаменования. Когда я вошел, то увидел, что репатриант занят поисками пробора на голове неизвестного пожилого человека, зато солидный Гриншпан свободен как птица. Я опрометью бросился к его креслу, но в эту минуту Гриншпан снял свой халат, заявив, что у него перерыв. Вместо него в зеркале появилась совершенно новая фигура: третий парикмахер — молодой выходец из восточной страны, по имени Машиах, как я решил для себя позже.

— Пожалуйста, — сказал Машиах, — постричь?

Возникла нелегкая проблема выбора. Вообще-то я бы предпочел вместо этого третьего воспользоваться услугами нового репатрианта Тадеуша, который уже зарекомендовал себя как достаточно молчаливый человек, однако мой отказ при подобных обстоятельствах мог быть истолкован как дискриминация со стороны ашкенази. Я взглянул на Гриншпана в надежде, что он предложит какое-нибудь компромиссное решение, но тот уткнулся в вечернюю газету, как бы говоря этим: мир жесток, господин, и каждый должен справляться самостоятельно. В тот момент мне показалось, что именно Гриншпан собирает основные деньги в кассу заведения, но тем не менее он лишен здесь права решающего голоса.