Семейная кухня (сборник)

У тети Гали я уже не столовалась, потому что она пошла работать во вторую смену и варить «пустые» щи не могла.

Моя мама нашла вторую работу и по этому поводу чуть не сошла с ума: ребенок придет из школы голодный! Славик оставался на продленку, где кормили школьным обедом, и мама меня тоже туда записала. Славик съедал и свой, и мой школьные обеды, а я почти достигла его телосложения. Когда мама, моя мне голову, увидела торчащие ключицы, с продленкой было покончено. Оставалась последняя надежда – деревня.

– Поедешь к бабушке, – заявила она мне.

Перед отъездом в деревню мама проговорила кучу денег по междугороднему телефону, объясняя бабушке «режим питания».

– Поменьше мучного, побольше белков, фруктов, овощей. Завтрак полноценный, ужин легкий.

На самом деле мама никогда не говорила такими словами. Обычно она выражается прямо и просто. Видимо, это она от волнения. Бабушка на том конце провода половину не слышала по причине плохой связи, половину не понимала.

– Будет она полной, не волнуйся! – кричала в ответ бабушка. – Откормлю. Денег хватит. Цены на рынке пока не поднялись. – Видимо, бабушка расслышала слово «полноценный».

Меня отправили в деревню. Бабушка внучку не узнала: проводница высадила меня с чемоданом на перрон и захлопнула дверь – поезд стоял две минуты.

Бабушка в этот момент металась по перрону в поисках внучки. Признавать в худосочной девочке с синевой под глазами и гипертрофированными коленными чашечками собственную родную кровь она отказывалась. Ее можно понять – за стеклом серванта, на самом видном месте, стояла фотография, где я – пухлый младенец с перевязочками на ногах и руках – сижу в коляске с баранкой в руке.

Поскольку бабушку я тоже плохо помнила, то тихонечко стояла на одном месте, как велела мама, и молча смотрела на эту бабулю с огромной грудью и таким же огромным, обтянутым платьем животом.

Когда поезд тронулся и на перроне остались только мы вдвоем, бабушка кинулась ко мне.

– Манечка? – осторожно спросила она.

– Бабушка? – так же недоверчиво поинтересовалась я.

– Господи! – выдохнула бабушка. – Ольга-фашистка, до чего ребенка довела! – Бабушка заплакала.

– Ольга-фашистка, до чего ребенка довела? – кричала она в телефонную трубку в кабинке межгорода так, что слышало все почтовое отделение.

Я сидела на лавочке и поедала халву, купленную на вокзале, – зеленую, в промасленной бумаге, прилипшей кусками к брикетику, жутко пахнущему подсолнечным маслом и семечками. Ела, запихивая ее двумя руками в рот. Бабушка смотрела на меня из кабинки и опять начинала подвывать от жалости, не забывая кричать в телефонную трубку:

– Ольга-фашистка! Ты кого мне прислала? Она же как Ривка из концлагеря!

Надо сказать, у бабушки-фронтовички «фашистка» было самым страшным проклятием и самым ругательным словом. Так обзывала она и курицу, которая не несла яйца, и кошку, которая опять окотилась в курятнике, и продавщицу Зинку, которая держала в морозилке дефицитное сливочное масло и никак не хотела его «выкладывать на прилавок». А Ривка была бабушкиной подругой детства, которая прошла концлагерь и приехала к ней в деревню лысая, еле держащаяся на ногах.

Пока бабушка ругалась в телефонной будке, телефонистка сбегала домой и принесла мне кусок пирога.

– Эшь, дэвочка, – сказала она и тоже всхлипнула. – Будэш худой, замуж никто не возмэт.

Я ничего не поняла, но пирог был таким вкусным, что я впилась в него зубами и ела совсем не так, как учила мама, а большими кусками, почти не прожевывая.

– Ты перед людьми меня позоришь! Все! Ты мне не дочь! – закричала истерично бабушка и шваркнула трубку на рычаг.

Пироги, или Здравствуй, девочка

Пироги были с картошкой, с картошкой и сыром, с сыром и зеленью, с мясом и самые вкусные – со свекольной ботвой. Бабушка, русская по национальности, так и не постигла премудрость печь такие пироги, как у ее подруги – местной гадалки, усатой Варжетхан.

Бабушка честно пыталась.

– Что ты туда положила? – спрашивала Варжетхан, глядя на бабушкин пирог не пирог, а вздутый с одного края пончик.

– Так дрожжей. Немножко совсем, чтобы попышнее, – оправдывалась бабушка.

Варжетхан произносила по-осетински фразу, которую можно было перевести так: «Руки тебе оторвать надо за такие пироги».

Варжетхан пекла пироги в маленькой кухоньке, на заставленном банками столе. Она рукой отодвигала их в сторону, «отгребая» себе маленькое пространство. Вода, масло, соль и мука – тесто получалось воздушное, мягкое. Она отщипывала для меня кусочек – чтобы я тоже сделала лепешечку. Я смотрела, как она снимает с каждого пальца оставшееся тесто, делает аккуратный колобочек, закрывает тряпкой кастрюлю, и потихоньку отщипывала и ела сырой комочек теста.

– Кишок паварот будет, – говорила мне Варжетхан.

А я не могла понять, кто такой «кишок» и куда он повернет.

Начинку она делала в большой кастрюле. Только в ней. Никогда в другой.

Наступал черед раскатки теста. Варжетхан разминала его руками, тремя пальцами руки. Скалки у нее никогда не было. Была, правда, палка, которой она раскатывала тонкие листы для домашней лапши, но скалки не было.

Руки Варжетхан смазывала подсолнечным маслом, а мукой не посыпала стол, как делала бабушка. Брала щепотку и краем ладони отодвигала лишнее. В конце у нее получался аккуратный бортик из муки.

Из кастрюли доставалась начинка – до последней капельки. Указательным пальцем Варжетхан водила по стенками и что-то шептала.

Однажды, когда бабушка предприняла очередную попытку испечь пирог под присмотром Варжетхан, у них случился скандал. Бабушка бросила в мойку кастрюлю с остатками начинки.

Варжетхан стукнула палкой по полу.

– Что опять не так? – ахнула бабушка.

– Это ты свое здоровье и деньги бросила, все в кастрюле оставила, – сказала ей по-осетински подруга.

– Ой, ну не буду я, как ты, вымазывать пальцем. А здоровья у меня и так нет, и денег не будет. Ты же умная женщина, что за предрассудки? – ответила ей бабушка по-русски.

Они всегда так общались: одна говорила по-осетински, другая отвечала по-русски, и отлично друг друга понимали.

А я тогда поверила, что на дне кастрюли, в остатках начинки, хранятся здоровье и благополучие. И до сих пор, как Варжетхан, вымазываю кастрюлю указательным пальцем до последней крошки.

Что такое голод, знали и бабушка, и Варжетхан, и мама. Нельзя было не доесть и оставить кусок на тарелке. Не дай бог выбросить.