Семейная сага

истинно невиновен.

Но весь народ стал кричать:

— Смерть ему! Смерть! Отпусти нам Варавву!

Тогда был в узах были некто по имени Варавва со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство.

Правитель снова возвысил голос, желая отпустить

Пророка:

— Чем же виновен перед вами этот безобидный человек?

Но толпа по-прежнему кричала:

— Распни, распни Пророка!

Правитель в третий раз сказал им:

— Какое же зло сделал он? Я ничего достойного смерти не нашел в нем.

Но народ, потерявший лик человеческий и забывший о том добре, которое изливал на них Пророк, продолжал с великим криком требовать распятия Пророкова. Толпа неистовствовала и кричала, потеряв разум:

— Да будет распят! На крест! Распни его!

И превозмог крик толпы, подталкиваемой первосвященниками. И Правитель, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, попросил воды и, сказав:

— Истинно невиновен я в крови праведника сего —

смотрите!

умыл руки свои перед тем народом. А потом по прошению их, отпустил им Варавву, посаженного за убийство в

темницу, а Пророка предал в их волю.

И надели на Пророка багряницу и возложили на голову ему венец терновый, а в руку правую дали посох, как бы

изображающий царский жезл. И били его, и плевали в

лице его, и бранными словами называли, а он молчал и не ответствовал, шествуя к месту распятия.

Так он слаб был телом уже, что крест его на Голгофу

заставили нести проходившего мимо случайного прохожего — некоего Киринеянина Симона, шедшего тогда с поля в дом свой.

… И вот распяли Пророка на кресте, и привязали руки его к кресту, а ладони прибили большими гвоздями

железными к дереву креста. Потом подняли крест и укрепили его. Высоко стоял крест на Голгофе, отовсюду был виден, а посему и Пророк мог смотреть в обширную даль, открывавшуюся перед ним.

Под ногами его толпа злословила и издевалась:

— Других спасал, а себя самого спасти не может!

— Если он Царь Иудейский, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!

И многое другое обидное и злое кричали ему. А вдалеке стояла безмолвная толпа тех, кто говорил, что верил в него; тех хворых, кого он исцелил от всяческих недугов; тех бедных, кого он накормил… И все молчали, равнодушно или испуганно. Истинно сказано, пуще врага убивающего и друга предающего бойся равнодушного, ибо лишь с его молчаливого согласия и враг убиет, и друг отворачивается.

И вот увидел Пророк Магдалину, стоящую в стороне,

совсем одну и плачущую безутешно. И стало ему жаль ее,

и простил он ей грехи прелюбодеяния и измены: он все еще любил ее и любил, может быть, сейчас еще сильнее, чем прежде…

Но не нашел он в толпе всех учеников своих, а может,

просто уже слеза застила очи его, а смахнуть ее было никак невозможно…

Вечерело, солнце уже зашло, и только кроваво- багровая полоса заката еще жила на небе. В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого. Шло время… Два злодея на соседних крестах уже испустили дух. В девятом часу возопил Пророк громким голосом:

— Элои! Элои! ламма савахфани? — что значит: Боже

Мой! Боже Мой!

Для чего Ты Меня оставил? Как можно громче прокричал Пророк…

Будто Господу — если он хочет слышать — не достаточно было бы и тихого шепота! Но не было ответа с небес. Не разверз Элоим уста свои, промолчал…

Пророк же, опять возопив громким голосом, испустил дух.

Какой-то стражник подошел к Пророкову кресту и острием копья поддел его под правые ребра. Пророк был мертв…

И вот затрещал хворост, положенный горкой у подножия креста, огонь осветил ступни его и руки,

напоминавшие сломанные крылья. Языки пламени, как змеи, потянулись к ногам Пророка, но он уже не мог

чувствовать боль, ибо душа его отлетела, Бог знает куда…

Так ушла в небытие (или же в Царствие Небесное?)

жизнь еще одного праведника…

Да… Люди не прощают сделанного им добра…

Катерина. 1948, 9 ноября

Я сижу в поезде Рига-Москва. Вагон СВ, так что мы с

Сережей едем без соседей. Он залез на верхнюю полку и сначала смотрел в окно, а потом быстро уснул. Я же сижу, сна ни в одном глазу. Смотрю на мелькающие за окном огоньки и думаю о прошедших днях, проведенных у Михаила.

Как я и обещала Сереже, мы на первые же праздники съездили погостить к Михаилу. Встретил он нас "по первому разряду", он умеет все красиво устроить.

На машине начальника училища нас с шиком довезли до дома, где живет Михаил. Дом отличный, еще довоенной постройки, из настоящего кирпича, на фронтоне барельеф: рабочий и работница, похожи на Мухинскую пару, которая стоит на ВДНХ. В таких домах в буржуазной Латвии жили рабочие расположенной неподалеку трикотажной фабрики. Ну, может и не совсем рабочие, а какие-нибудь управляющие да начальники, но в городке таких домов много. Может, и вправду, рабочие тоже жили.

Квартира шикарная! В общей комнате на обеденном столе огромнейший букетище дивных хризантем в хрустальной вазе. В нашей спальне еще букетик поменьше. В спальне для Сережи — новенькая кровать и письменный стол- парта, а на стене громадная карта мира, как у Сережи в Москве, но громадная — наверное, раза в четыре больше, во всю стену.

Вечером Михаил принес в судках вкусный ужин из офицерской столовой, на столе оказалось три хрустальных бокала, бутылка "Советского шампанского" для нас и несколько бутылок рижского портера с фарфоровыми

"застегивающимися" пробками для Сережи. Это такой вкусный, немного забродивший напиток наподобие нашего кваса.

Михаил был очень внимателен, предупредителен. Потом мы уложили Сережу спать, а сами вышли на балкон. Михаил непрестанно курил, мы долго молчали, каждый не решался начать говорить первым.

Потом он заговорил:

— Видишь, условия отличные… Мама с Сережей могут спать в Сережиной комнате, Ксене оборудуем диванчик в столовой.

Я молчала, не зная, как сказать ему, что я не хочу к нему ехать. После паузы он стал опять говорить: