Семейная тайна

Виктория соскочила с кровати:

— Я чувствую себя настолько хорошо, насколько могу. Перестань кудахтать. Я не маленькая.

В самом деле — как ей было окрепнуть, когда все только и знали, что нянчиться с ней. Пруденс и Ровена возились с ней, как с младенцем, хотя минувшей весной ей исполнилось восемнадцать.

— Я приму ванну и переоденусь, — с достоинством заявила Виктория. — Нет, не вставай. Я вполне справлюсь сама, а Кейти скоро придет и поможет нам одеться.

После завтрака, который состоял из сконов, [3] медового масла, свежих фруктов и кеджери [4] и к которому никто не притронулся, хотя все старательно делали вид, что поглощены едой, Пруденс с Ровеной засуетились со сборами и подготовкой к отъезду. Никто не попросил Викторию помочь, и она впервые в жизни была благодарна за это. Теперь не придется сочинять предлог, чтобы выйти из дома. Дядя остановился в своем чудовищном семейном особняке в Белгравии, так что Виктория была предоставлена самой себе. Прежде чем надеть пальто и позвать Кейти, она на цыпочках прокралась в кабинет. Преимуществом малого роста было то, что ей часто удавалось шнырять по дому незамеченной. В этом заключалась одна из многих причин, по которым домашним бывало трудно хранить от нее секреты. Виктория знала в доме каждый закуток и с легкостью следила как за слугами, так и за членами семьи. Поэтому она точно знала, где именно отец хранил ключ от сейфа, скрытого за странной картиной — подарком его приятеля по фамилии Пикассо. Виктория пробежалась пальцами по задней стенке ящика стола и запустила механизм, отворявший тайник. Вынула ключ и прислушалась, нет ли кого в коридоре. Убедившись, что все тихо, она сняла картину и открыла сейф. Отец хранил там папку со старыми бумагами, а также дополнительные деньги на домашнее хозяйство. Виктория взяла фунтовые банкноты и замешкалась. Может, лучше не оставлять здесь бумаги, раз дом закрывается на зиму? Ладно, там видно будет. Она осторожно заперла сейф, повесила на место картину и сунула ключ в потайной ящичек. Затем тихонько поднялась в свою спальню, достала из шкафа новое шерстяное пальто от торгового дома «Люсиль» и отправилась на поиски Кейти.

3

Скон — пшеничная или ячменная булочка из несдобного дрожжевого теста. — Прим. ред.

4

Кеджери — индийское блюдо из риса и рыбы. — Прим. перев.

Светило блеклое осеннее солнце, и на Брук-стрит было людно. Все хотели насладиться остатками тепла перед затяжными дождями. Девочки с огромными бантами и мальчики в бриджах носились по тротуарам. Их сдерживали лишь строгие взгляды нянек в накрахмаленных чепцах. Экономки и горничные с озабоченным видом торопились по делам в надежде успеть к пятичасовому чаю. По проезжей части грохотали двухколесные экипажи, брогамы [5] и фаэтоны; им то и дело приходилось уступать дорогу автомобилям, которых с годами становилось все больше. Ядовитая смесь выхлопных газов вытесняла чистый, травяной запах конского навоза.

5

Брогам — двух- или четырехместная карета, запряженная одной лошадью. — Прим. ред.

День выдался неприлично погожим, и Виктория, переживавшая кончину отца, помалкивала, неспешно направляясь в компании с Кейти в заведение мисс Фистер. Идти было недалеко, но, как обычно, Виктория выдохлась. У школы они присели на скамейку.

— Мисс Виктория, вам нехорошо?

Девушка улыбнулась подруге и сосредоточилась на дыхании. Медленный вдох и выдох, как учил врач.

— Сейчас пройдет. — Она сделала несколько осторожных вдохов.

— Мне очень жаль вашего отца, мисс. Он был хорошим человеком. Оплатил мое обучение, да и вообще…

Веснушчатое лицо Кейти скривилось, как будто горничная старалась не разрыдаться. У Виктории перехватило горло, что не способствовало ее поверхностному дыханию. Вместо ответа она потрепала Кейти по руке. Когда дыхание наладились, Виктория велела горничной дожидаться снаружи и вошла в старое кирпичное здание, где располагались курсы мисс Фистер. Той не было на месте, и Виктория расстроилась, что не сможет проститься, однако написала короткую записку, где объяснила ситуацию, и передала ее клерку вместе с адресом и деньгами, еще не уплаченными за их с Кейти обучение. Когда Виктория вышла, та сдвинула темно-рыжие брови.

— Все в порядке, мисс?

— Да, я лишь хотела убедиться, что мой отъезд не отразится на твоей учебе. Заплатила за нас обеих.

По дороге домой собственная щедрость придавала походке Виктории необычайную легкость. Неудивительно, что отец любил помогать людям. Прекрасное чувство.

— О, благодарю вас, мисс!

Повинуясь импульсу, Виктория взяла Кейти под руку:

— Ты была верным другом и хранила мою тайну.

Кейти удивленно распахнула глаза:

— Но это и моя тайна. Если бы Ходжкинс узнал, он сказал бы, что я уселась не в свои сани.

— Когда-нибудь ты станешь хорошим секретарем.

— Надеюсь, что так. Этот день может наступить раньше, чем мы думаем.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, учитывая, что ваш дядя собирается продавать дом… Все работники в панике, боятся лишиться места.

Виктория остановилась и сжала руку Кейти:

— От кого ты это услышала?

— От Ходжкинса, конечно. Ваш дядя сообщил ему, что к лету, скорее всего, продаст дом. Он хочет, чтобы прислуга успела подыскать новую работу.

У Виктории подкосились колени, и Кейти подхватила ее за талию.

— Мисс!

Перед глазами заплясали черные точки, в груди образовалась пустота, означавшая, что вскоре дыхание прекратится. Виктория широко открывала рот, борясь за каждый вдох. Черные точки сливались, превращаясь в туннель, и она понимала, что упадет в обморок, если не глотнет воздуха. Кейти подвела ее к шляпному магазину, и Виктория с благодарностью прислонилась к кирпичной стене. Она сжала губы, досчитала до трех и сделала неглубокий вдох.

— Мисс! Вам нужен ингалятор, мисс?

Испуганный голос Кейти доносился будто издалека.

Виктория отрицательно покачала головой и продолжала считать. Один, два, три, вдох. Один, два, три… Пульс понемногу замедлился, и грудь отпустило.

— Мисс, что с вами? Эта девица вам докучает?

К ним подбежал мужчина, одетый в дорогой фланелевый пиджак и жилет.

Виктория потрясенно открыла глаза — неужели он вообразил, будто Кейти в поношенной форме горничной пристает к ней?

— Конечно же нет. Не ваше дело, — выдохнула Виктория. — Как вы смеете судить по одежде! Стыдитесь!

Тот в смятении приподнял котелок и ретировался:

— Вам лучше? Я что-то не то сказала, мисс?

— Нет, — покачала головой Виктория. — Разумеется, нет. Просто… очередной приступ. Все как обычно.

Впрочем, новый доктор назвал ее болезнь астмой. Виктория ненавидела слово «астма» и отказывалась использовать как это слово, так и производные от него. Оно звучало… тошнотворно.

Кейти сморщила лицо, но ничего не сказала, помогла Виктории выпрямиться и медленно повела ее по улице.

Пальцы на руках и ногах покалывало, и Виктория не понимала причины: то ли это последствия приступа, то ли гнев, укреплявшийся в ее сердце.

Так вот что скрывает Ровена. Они собираются продать ее дом! Любимый дом, чистый и светлый, с бессчетными окнами и годами драгоценных воспоминаний. Как Ровена могла допустить подобное?

* * *

Пруденс сидела, прикрыв глаза. От малейшего толчка экипажа ныли кости, а нервы скручивались узлом. Вчера, в начале путешествия, она ощутила легкое волнение, пробившееся сквозь неизбывную скорбь, которая, словно пелена, припудривала кожу. Но так было рано утром, и вскоре бесконечные зеленые поля и тронутые осенью деревья примелькались. К моменту, когда экипаж остановился возле гостиницы в Бедфорде, у Пруденс все затекло, а на душе стало еще мучительнее. Сегодня же каждая мышца вопила о навязанной неподвижности. Пруденс жалела, что поездку не отложили хотя бы на неделю, — ведь шофер собирался отогнать новый автомобиль сэра Филипа в Саммерсет, но граф настоял на традиционной похоронной процессии. Сам он ехал в экипаже перед ними, сразу за каретой из черного дерева, в которой везли гроб с телом сэра Филипа.

Автомобили встречались довольно часто, и кучерам приходилось останавливаться и успокаивать лошадей, а Пруденс готова была сорваться на крик. Ей казалось, что они никогда не достигнут Саммерсета.

После вчерашней ссоры Ровена с Викторией не обменялись и парой слов. Виктория закатила такую истерику, что весь остаток дня ее продержали на ингаляторе. Из-за мрачного молчания, воцарившегося между сестрами, нескончаемая езда казалась Пруденс еще более невыносимой.

Ее рассудок пока не вместил открывшегося намерения графа продать их дом. Ровена пообещала не допустить этого. Пруденс понятия не имела как, но была вынуждена поверить ей.