Семейные ценности
Шрифт:
Вот только преувеличенно громкие возгласы родителей действовали на напряжённый мыслительный процесс не самым лучшим образом.
— Ты не видел Фестера столько лет, ты не можешь бросить семью и отправиться на его поиски. Это безумие, — голос матери звучал ровно, но всё равно на тон громче обычного, что свидетельствовало о крайней степени возмущения.
— Oh merda, у меня и в мыслях не было бросать вас! — сокрушался Гомес, поминутно переходя с итальянского на английский в пылу эмоций. — Но… Non posso sopportare di vivere nell’ignoranza!{?}[Я не могу жить в неведении! (итал.)] Фестер — тоже часть
Отложив в сторону пружину от гильотины, Уэнсдэй мысленно повторила про себя первую фразу отца. А потом вслух, по буквам — словно пробуя на вкус новое выражение.
Oh merda. Звучит неплохо. Пожалуй, стоит запомнить на будущее.
А когда юная Аддамс зашла на кухню несколько часов спустя, то обнаружила там Мортишу — мать занималась сервировкой стола к ужину, по обыкновению не доверяя столь важное дело прислуге. Уэнсдэй решительно направилась к ящику со столовыми приборами в поисках ножа. Вчера на прогулке она обнаружила возле беседки свежий труп белки и теперь намеревалась произвести вскрытие, чтобы посмотреть, что у неё внутри.
Выбрав самый длинный и острый нож, она уже собралась уйти, но вдруг заметила, что мать ставит на стол четыре тарелки.
— Еда будет отравлена? — с живым интересом осведомилась Уэнсдэй.
— Почему ты так решила, родная? — уголки багряных губ приподнялись в обычной ничего не выражающей улыбке.
— Потому что только так я могу логически объяснить, почему ты подготовила тарелку для отца после того, как вы поругались, — Уэнсдэй едва заметно нахмурила брови. — Разве ты не злишься на него и не предвкушаешь мстительную расправу?
— Ну что ты, дорогая… — Мортиша приблизилась к дочери, не прекращая улыбаться, и провела длинным ногтем по её бледной скуле. — Я подготовила для него тарелку, потому что мне важен его комфорт, несмотря ни на что. От того, что я злюсь, я не перестаю его любить… Ты обязательно поймёшь меня, когда вырастешь, встретишь своего человека и полюбишь его так сильно, что это станет главным смыслом твоего существования.
— Я никогда никого не полюблю, — уверенно возразила юная Аддамс и поспешно покинула столовую, прижимая к груди огромный нож.
Но она ошиблась.
Иррациональное чувство поработило разум катастрофически быстро.
И эта нелогичная привычка Ксавье — готовить ужин на двоих, несмотря ни на что — только усугубляла ситуацию.
Но его недопустимые слова продолжали звенеть в голове эхом, не позволяя смягчиться.
Какого черта он вообще решил, что имеет право что-либо запрещать? Обручальное кольцо и официальный документ о заключении брака не делают её личной собственностью Торпа.
Нет, она не станет извиняться.
Не доставит ему такого удовольствия.
Пусть дуется сколько хочет, пусть отказывается разговаривать хоть целую вечность — Уэнсдэй легко найдёт, чем себя занять и без него.
Решено. Оставив на столе практически нетронутый салат, она поднимается на ноги и решительно направляется на второй этаж. Проходя через гостиную к широкой лестнице, она краем глаза улавливает силуэт мужа — Ксавье сидит на диване, вытянув ноги на низкий журнальный столик, и медленно перелистывает страницы книги. Кажется, это «Цветы зла» Бодлера. Ну конечно, иначе и быть не
могло.Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви…{?}[Цитаты из стихотворения «Красота» Бодлера.]
Вполне в его стиле — драматично до отвращения. Аддамс никогда не была склонна к излишней поэтичности, а вот Торп — да.
Одно время он и сам пытался писать стихи.
Посвящал, разумеется, ей. Словно великого множества портретов было недостаточно.
Но Уэнсдэй лиричного рвения не оценила — раскритиковала в пух и прах вычурные эпитеты, отдающие тошнотворным романтизмом.
Она вообще довольно часто его критиковала.
Возможно, даже слишком часто.
Оказавшись в спальне, она быстро сбрасывает одежду и устремляется в ванную. Прохладные струи воды дарят расслабляющее умиротворение — несмотря на ранний час, её начинает клонить в сон.
Очередное неприятное следствие её положения.
Уменьшив температуру воды практически до ледяной, Уэнсдэй позволяет себе постоять под душем немного дольше обычного, после чего облачается в пижаму и забирается под одеяло.
Но заснуть не удаётся.
Промаявшись в бесплодных попытках с полчаса, она снова поднимается на ноги и усаживается за письменный стол. Вставляет в печатную машинку чистый лист и заносит руку над блестящими круглыми клавишами. Настенные часы тикают преувеличенно громко, отсчитывая минуты, а затем и десятки минут, но Аддамс не удаётся написать ни слова.
Тяжелые мысли лениво ворочаются в голове, словно склизские медузы, выброшенные на берег, но облечь их в слова совершенно не получается. С трудом набрав несколько строчек и сочтя их слабоватыми, она вытаскивает лист и, скомкав, отправляет в мусорную корзину.
Вставляет новый — и спустя пару минут его настигает участь предыдущего.
Oh merda. Уэнсдэй никогда не испытывала неудобств от вынужденного уединения — если не считать тех четырёх месяцев, что Ксавье провёл в Канаде.
Но сейчас ей… некомфортно.
Напряжение висит в воздухе звенящей гитарной струной, протянувшейся от полутёмной спальни до дивана в гостиной — настолько густое и плотное, что его можно резать ножом.
И она сдаётся.
Проклинает себя за очередное проявление слабости, но быстро спускается вниз по лестнице, даже не пытаясь совладать с бешено бьющимся сердцем. Останавливается на нижней ступеньке, держась за перила, и… замирает.
Ксавье не замечает её появления — Уэнсдэй всегда ходит совершенно бесшумно, что в начале их отношений пугало его до чёртиков.
А может быть, убедительно делает вид, что не замечает. Ей до сих пор сложно проанализировать мотивы тех или иных человеческих поступков.
Но молчание затягивается, становясь неприятно-тягостным.
— Ты не читаешь. Твои глаза не двигаются, — заявляет Аддамс спустя пару минут пристального наблюдения.
Он усмехается — едва заметно, самыми уголками губ — и самым кощунственным образом загнув уголок страницы, откладывает книгу в сторону. Уэнсдэй приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не сделать замечание по поводу этого акта вандализма.