Семейный архив
Шрифт:
Не знаю, что и как происходило. Где-то я читал, что еврейские мужчины бывают заботливы, нежны, чадолюбивы, но у них большей частью отсутствует рыцарственное, столь пленительное для женского сердца начало. А тут... Стройный молодой красавец с открытым ясным лбом, веселыми глазами, тоненькой франтовской тросточкой в руке... К тому же — позади Санкт-Петербургский университет, юридический факультет... А вдобавок — на более поздней фотографии, времен первой мировой войны, — золотое шитье на погонах, на боку — сабля с кистями, прицепленными к эфесу... И за всем этим, возможно, бесшабашные кутежи, шампанское, цыгане, а может быть, черт побери, даже дуэли...
Звали его Виктор Александрович Ханжин. Был он из
Что же тянуло ее к нему? Наперекор тысячелетним традициям? У всех на виду, вызывая дружное и яростное осуждение — и тех и этих?.. Ей нравилось, как он целует ручки, дарит цветы, в морозную лунную ночь мчит по Волге в санях, запряженных тройкой?.. Подобного не было ни у кого — из тех, кто ждал, затаясь, ее позднего возвращения домой, ждал в душной, глухой, завистливой тишине...
Как бы там ни было, к ним на свадьбу не пришел никто... Кроме старшей сестры Рахили, моей бабушки. Она пришла с мужем и принесла свадебный подарок — чайный австрийский сервиз... И сервиз этот шестьдесят лет простоял у тети Муси в буфете, украшая нежным своим сиянием открытую всем взорам буфетную нишу... Шестьдесят лет — столько прожили они вместе, тетя Муся и Виктор Александрович Ханжин, «мой Ханжин», как она его называла... Жизнь у них отнюдь не была безмятежно-счастливой жизнью Филемона и Бавкиды, случалось в ней всякое, что вроде бы и позволяло признать правоту тех, кто противился этому браку, нескрепленному, кстати, ни венчанием, ни регистрацией в ЗАГСе, но любовь давала ей силы все прощать, все терпеть... Разве не в этом заключено свойство истинной любви?..
Что такое — любовь?.. Радость или муки, трагедия, сокрушающая жизнь, или крылья, поднимающие в полный солнца простор?.. И то, и другое, все вместе...
Любовь, похожая на радугу своим многоцветьем, или спокойное, размеренное, лишенное красок существование... Каждый выбирает себе сам.
Что же до сервиза, пережившего за свою теперь уже столетнюю жизнь немало приключений, то он по-прежнему продолжает притягивать взоры, особенно когда становится известной его история — история маленького, но многозначительного бунта, торжества свободы и подлинной любви...
Мои родители познакомились, будучи студентами...
Вот стихотворение, неведомо как сохранившееся с тех далеких времен. Пожелтевший листок, судя по формату и вертикальным, разграфившим его линиям, вырванный из какой-то конторской книги:
Астрахань, 20/11 1923 г,
Михаилу Гидеоновичу Герт от автора
В Библиотеке Мед. института
За столиком чинно
Герт юный сидит,
Подобно Зевесу,
Сурово глядит.
Студенты толпятся,
Студенты острят,
Студенты сердиты
И Шварцем грозят.
Пленительны глазки
Студенток порой,
Но Миша бесстрастен,
Дев юных герой.
«Два месяца штрафу ?
«Без книг мне сидеть ?
«Товарищ, ведь надо
«Студента жалеть...»
Но Миша упорен,
Гнев Миши велик:
«Просрочили книгу —
«Сидите без книг».
Студент свирепеет
И злобно грозит:
«Пусть Шварц нас рассудит,
«Вас Шварц усмирит!»
Взволнованный Миша
К завбибу спешит
И с скорбью глубокой
Ему говорит:
«Что делать, скажите,
«Не знаю, как быть:
«Студент злой грозится
«Меня погубить».
Завбиб в ус не дует
(Завбиб — без усов),
Ответ его ясный
Заране готов:
«Бояться нет смысла:
«За нас политком,
«Нас Итин поддержит,
«В нарсуд мы пойдем.
«Штрафуйте, штрафуйте
«Забывших свой срок:
«Студентам ведь это
«Хороший урок...»
Не знаю, чьи это стихи. Но «пленительны глазки студенток порой...» Среди них были, возможно, и глаза моей матери, светлые, как у ее отца, зеленовато-голубые, с жемчужным отливом... Судя по фотографиям, она была редкостно красива — какой-то хрупкой, легкой, летящей над землей красотой, и туберкулез, который впоследствии пожирал ее, делал эту красоту еще более острой, яркой, надземной. У нее был сильный, серебристый, словно порхающий где-то там, в солнечной вышине, голос, мне особенно запомнилось, как она пела: «Между небом и землей жаворонок вьется...»
Что же до отца, то вряд ли он был так уж «бесстрастен, дев юных герой...» Так это начиналось. И не удивительно: когда они поженились в 1927 году, моему отцу было 23, моей матери 22. Закончив институт, они поехали врачами в Марфино, большое село на берегу Волги, в нескольких десятках километров от Астрахани. У меня сохранилась несколько фотографий той поры, на одной из них — мать рядом с лошадью, черные, расплескавшиеся по плечам и спине волосы сливаются с конской гривой, на другой — мать сидит на телеге, держа в руках вожжи, лицо у нее серьезное, напряженное — видно, ее снял отец, когда она отправлялась на вызов...
Но беспечная молодая жизнь оказалась недолгой — проклятая «еврейская болезнь» — туберкулез — надвинулась на мать. Среди нашей родни едва ли не половина погибла из-за продырявленных палочкой Коха легких, теперь очередь дошла до нее...
Она была уже на самом краю, я рождался, судя по рассказам, в муках и безнадежности... Единственной панацеей тогда считали перемену климата, Крым... И мои родители уехали туда, в поисках спасения от бурно развивавшегося процесса. Вскоре привезли к ним и меня.