Семейный архив

Существуют обезьяны, которые не способны находиться больше одного дня в неволе, они разбивают голову о прутья клетки. Другое дело — человек, он приспосабливается... Однако за неделю до того, как меня сюда привели, двое заключенных проскочили в ламповое отделение, облили себя керосином и подожгли. Они сказали товарищам, что дальше так жить не могут и что их смерть — именно такая смерть — будет звать людей к борьбе. Начальство стремилось этот случай скрыть, но в городе о нем все-таки узнали.

Когда меня затолкали в камеру, вонища от мочи в воздухе была страшная. Заключенные требовал и, чтобы в камеру поставили парашу. Что такое параша? Это бочка ведер на 20, сверху доска, снизу скамейка. Перед парашей обычно стояла длинная очередь, а запах в камере был такой, что у новичка с непривычки слезы выступали на глазах.

Наступило время завтрака, в камеру внесли ушат с кипятком, это называлось «чаем». Черпали воду кружками, у кого-то имелись кусок хлеба, конфета — те ели, пили вприкуску. Спустя два часа после «чая» всех вели на прогулку, продолжалась она 15 минут. Мы шагали вокруг двора, на расстоянии метров двух друг от друга. Охрана покрикивала: «Держать интервал! Не разговаривать!»

Сколько было в тюрьме политических? Человек 600...

Часа через полтора после прогулки в камеру вносили ушат с вонючим мясом или с не менее вонючей рыбой, ставили на стол и все принимались за еду. Я заметил, что те, кто сидит давно, едят умело: загоняют ложку в самую гущу и ведут ею по дну, а потом осторожно вынимают. Но если они зачерпывают при этом несколько кусочков — им не сдобровать.

Вечером — ужин и прогулка, снова на 15 минут. На ночь выносили парашу, опорожняли. Появлялся надзиратель с дежурным, начинали перекличку. Чтобы досадить им, заключенные перебегали с места на место. За это нам обещали карцер. Карцер давали от двух до семи дней, без похлебки. Иногда наказывали всю камеру. Если на один день — не давали пищи в тот день вообще.

Когда в камеру поступал новенький, все радовались: мы узнавали новости, там, вне тюрьмы, жизнь шла своим чередом — это придавало ним бодрости. Бывали случаи, когда кого-нибудь уводили на допрос.

Но политические знали — для них допросы закончены, их ждет суд. Когда вызывали на допрос, на самом деле вызывали на суд. Обычно тот, кого уводили таким образом, в камеру не возвращался. Суд был тесно связан с администрацией тюрьмы, ее предупреждали заранее, что такого-то должны повесить.

Из нашей камеры нельзя было увидеть многого, но как увозили заключенных — это мы видели. На окнах у нас были решетки, потом их обнесли навесами. Кроме того объявили: в тех, кто подходит к окну, стрелять без предупреждения... Однажды часовой, желая выслужиться, действительно выстрелил в наше окно, правда, пуля никого не задела. Но мы начали колотить в двери, вызывать начальника тюрьмы. Он явился.

— Вы стреляете по людям!

— Есть приказ — не подходить к окнам!

— Но если бы кто-то подходил — его бы ранили!

Потребовали убрать часового. И его убрали.

Передачи получали не все. Но на деньги, переданные в контору, каждый имел право выписывать кое-какие продукты — колбасу, сахар и т.д. Одни пользовались только тюремным пайком, другие передачами и деньгами. Я тоже имел 10 рублей, на которые покупал продукты. Но я предложил всей камере жить по-товарищески, все передачи, а также паек (за свои деньги) делить между всеми поровну. Все согласились, староста распоряжался всеми продуктами. Но прошло полтора месяца и возникло недовольство. В особенности со стороны двух капитанов волжской флотилии: «Мы сидеть должны долго, а другие — нет». К тому времени мои деньги тоже иссякли, многие предлагали мне свою еду, но я отказывался ее брать. Приходилось туговато. Но я получил передачу от брата и сестры. Я этого не ожидал: ведь они были для меня просто знакомые... Потом я был вызван на свидание с девушкой, которая принесла мне передачу. Свидания происходили в тяжелых условиях: две решетки на расстоянии метра, множество народа, полно шпиков — и с нашей, и стой стороны. Какой мог быть разговор в подобных условиях? Стремились посмотреть, увидеть друг друга и только. Я просил славную эту девушку не приходить ко мне больше...

Еще одно свидание было с матерью. Я понял, что она страшно убита моим арестом. Но я убедил ее, что сижу не среди воров.

В наши камеры забрасывали шпионов. Но шпики своим поведением выдавали себя. Через пару дней мы вызывали тюремное начальство: «Уберите своих людей!» И их убирали... Забрасывали провокаторов, их определить было труднее, они хорошо знали нашу жизнь. Но помогала воля — записками, вложенными в передачи: «Берегитесь такого-то!» Во время прогулок провокаторов били...

Между тем готовили этап к отправке на каторжные работы. Ежедневно человек 5 — 10 заковывали в кандалы. В коридоре стояла наковальня. В кольцо брали одну ногу, скрепляли кольцо шпеньком, который заклепывали на наковальне. Кольцо делали тесным — было больно, текла кровь. В каждой камере были уже кандальники. После всех допросов, не имея доказательств моей принадлежности к партии, меня все-таки не выпускали. За принадлежность к партии полагалось от 4 до 8 лет каторги по статье 102.

Я не знал, что меня ждет... Что со мной будет дальше... Но должен сказать, что когда кандальники возвращались к себе в камеру, на их лицах не было уныния, скорее они походили на девушек, принарядившихся в новое платье, собираясь на вечер. Казалось, они даже веселы. Помню, один из них заявил:

— Теперь я получил свою одежду...

И все мы, находившиеся в камере, почувствовали к нему особое уважение. Ведь кандалы говорили о тех делах, которыми он занимался на воле...

— Кандалы — это наша победа, — говорили нам. — Раз они заковали нас в кандалы, выходит, они боятся нас. Выходит, есть за что нас бояться. И победят не те, кто заковал, а те, кого заковали...

Даже тюремщик, дежурный по коридору, который кричал на всех, не орал кандальникам «Бегом, бегом!..» — они шли шагом в уборную и из уборной. У охраны, как ни странно, возникало какое-то уважение к ним, как к поборникам свободы...

Итак, я не знал, что меня ждет, ибо сроки давали отнюдь не всегда за то, что было на самом деле. Однажды вечером открылась дверь и мне приказали:

— Собирайся!

Во дворе строилась партия. Я был последним, ставшим в строй. Ко мне подвели заключенного с наручниками на правой руке, такое же кольцо надели на руку мне, связав наши руки цепочкой. Потом левую руку заключенного таким же манером соединили с правой рукой соседа. При свете факелов мы двинулись на вокзал.

Там нас посадили в тюремные вагоны — грязные, тесные, зарешетченные. И мы двинулись в путь. Утром остановились на какой-то станции. К нам подходили люди, хотели передать махорку, хлеб, но часовые их отгоняли. Так мы ехали двое суток. На третьи нас выгрузили в Тамбове и погнали в пересыльную тюрьму. Когда нас ввели внутрь, я даже не поверил своим глазам. Вдоль коридора была установлена железная решетка, за нею, как звери, сидели каторжане — те, кого гнали на каторгу в Сибирь. Там, за решеткой, не было ни коек, ни скамеек. Нас привели в комнату с каменным полом. Один заключенный все жался ко мне, пытался спрятать свое лицо.

— Ты что?..

— Да я один раз бежал из этой тюрьмы, а собака-надзиратель все тот же — может меня узнать...

И в самом деле — пришел надзиратель с фонарем и узнал его:

— А, старый друг... А ну-ка пойдем со мной...

В саратовской тюрьме я просидел 8 месяцев. Моя принадлежность к партии так и осталась недоказанной.

12. Армия

 Из Тамбовской пересылки меня отправили в Воронеж к воинскому начальнику. Он послал меня в Брестский полк, расположенный в Севастополе. Там я получил назначение в 10 роту, 4 взвод. Унтер взялся обучать меня словесности. Через четыре дня он доложил начальству:

— Все на свете знает!

Это значило, что мне известно, как полагается именовать государи-императора.

Летние лагеря, в которых мы до того располагались, сменились зимними квартирами. Режим был тяжелый. Где легче — в тюрьме или и армии?.. В 5 — подъем, туалет. Воронили пряжки, промазывали свечным воском, чистили наждаком, потом драили сапоги. Пили чай, хотя зачастую на чай не оставалось времени... 8 часов — начало занятий... Тем не менее меня ставили другим солдатам в пример. Утром, когда подходило время, дневальный по роте кричал: «Поднимайсь!» — и это слово было мне до того противно, что я обычно вскакивал на несколько минут раньше, чтобы только его не слышать. Это мое вставание расценивалось взводным как примерная служба...