Семилетняя война

По Москве ползли слухи, сплетни и шёпот недовольных. Недовольны были дворяне, так как видели в этом прежде всего будущую олигархию. “Это будет царство десяти”, — писал на Москву казанский губернатор Волынский. Ещё один проект верховников, ограничивающий самодержицу не только в пользу членов Совета, но всего дворянства в целом, предполагающий значительное развитие отечественных торговли и промышленности, сулящий даже некоторое облегчение крестьянам — пока оставался неизвестным — его было решено обнародовать лишь по приезде Анны в Москву. А тем временем возникали различные партии и группы дворян, несогласных с верховниками. Они раскололись. Остерман, Прокопович, Кантемир — иностранцы, не имеющие корней в стране и могущие уповать лишь на милость государя — выступали за самодержавие. К ним примыкали и выдвиженцы Петра I типа Ягужинского, не имевшие за собой авторитета аристократии, освещённой временем и поэтому то ориентирующиеся на ничем не ограниченную монархию, бесконтрольно могущую карать и миловать. Ещё одна партия выступала за ограничение самодержавия за счёт генералитета и дворянства. Верховники в принципе не возражали против подобной постановки вопроса, но ещё раз отложили его решение до приезда императрицы, чтоб от её имени объявить о согласии с основными положениями своих оппозиционеров — ограничителей. Дворянство, не зная об этом, всё более волновалось и решило добиваться приёма у Анны, — трудно сразу вот так избавиться от многолетней привычки, что начальство мудрее тебя и способно разрешить все твои сомнения.

За несколько дней до этого приехавшая в Москву Анна участвовала в похоронах Петра II. Тепло встретила высланных ей навстречу преображенцев и конногвардейцев, холодно приветила верховников. Головкин преподнёс ей орден Андрея Первозванного:

— Покорнейше просим принять, Ваше Величество.

— Ах, правда, я и забыла надеть его.

Орден подал ей один из её свиты — это подчеркнуло, что награждение она получила не от Совета.

20 февраля в Успенском соборе приносили присягу. В последний момент Совет исключил все спорные пункты присяги и оставил только одно изменение обычной формулы — присягаем императрице и отечеству.

25-го наступил решающий день, в который должно было ответить на вопрос, будет ли в России самодержство или монархия будет ограничена. Предполагалась стычка между сторонниками самодержавия и верховниками. Василий Лукич приказал удвоить во дворце стражу, ближайшим начальником которой был пруссак Альбрехт. Анна вызвала его к себе.

— Вы храбрый и разумный офицер, мой милый. Российская империя — страна широких возможностей для умных людей. Мы ценим выходцев из Европы за их надёжность, исполнительность и преданность императорскому дому. Скоро у вас предполагается перемена в высшем начальстве... Вы поняли меня?

— О, да, Ваше Императорское Величество!..

Группа выступавших за ограничение монархии в пользу генералитета и дворян проникла во дворец. Они зачитали Анне свой проект, которая не скрывала своего разочарования, услышав и от этих про какие-то конституционные реформы.

Часть гвардии была готова принять любой проект — лишь бы его выражало большинство. Но тут Василий Лукич, обращаясь к руководителю группы оппозиционеров князю Черкасскому, спросил надменно:

— Кто это вас в законодатели произвёл?

— Подобное персональное обращение показало Черкасскому, что относительно него предполагаются далеко идущие выводы. Поэтому, запасаясь мужеством, он громко ответил:Вы, когда уверяли Её Императорское Величество, что “пункты” были делом всех нас, хотя мы в этом и не участвовали.

Долгорукий смутился, поскольку, действительно, прибыв к Анне, он заявил, что “кондиции” одобрены всеми духовными и светскими чинами, что не соответствовало действительности. И сейчас он не нашёл ничего лучшего, как объявить заседание закрытым. Но тут вмешалась Екатерина, сестра Анны:

— Нечего тут думать, государыня. Извольте подписать, а там видно будет. Подписывайте, я ручаюсь за последствия.

Анна, вздохнув, вывела снизу листа “быть по сему”, и тут же добавила:

— Господа дворяне, видя ваши разногласия, разрешаю вам обсудить вопрос о будущей форме правления в империи нашей с тем, однако, условием, что сегодня я об вашем решении извещена была!

По её приказу выход из дворца был закрыт. Вход же был свободный. Сюда набивалось всё больше и больше гвардейцев, среди которых всё явственнее раздавались крики:

— Мы верные подданные Вашего Величества. Мы служим верно прежним государям и сложим свои головы на службе Вашего Величества! Не потерпим, чтобы Вас притесняли!

— Замолчите, господа, — крикнула императрица, — замолчите, или будете наказаны. Не мешайте господам дворянам думать!

— Мы верные слуги Ваши и не позволим, чтоб всякие крамольники предписывали Вам. Прикажите, и мы принесём к Вашим ногам их головы!

Тогда Анна решилась:

— Я вижу, что я здесь не безопасна. — И обращаясь к Альбрехту добавила: — Повинуйтесь только Семёну Андреевичу Салтыкову. — Майор гвардии Салтыков, в своё время арестовавший Меншикова, был её родственником и целиком на её стороне.

После этого совещание дворян, заседавшее под крикигвардейцев: “Да здравствует самодержавная царица! На куски разрежем того, кто не даст ей этого титула!”, быстро пришло к выводу, что необходимо просить Анну Иоанновну принять неограниченную власть. Верховники, уведённые до этого Анной из зала к своему столу, выслушали это решение дворян. Была минута нерешительности, когда можно было попытаться что-то сделать, по крайней мере, погибнуть, отстаивая свой символ веры. Но Головкин, положив конец этому молчанию, громко выразил своё одобрение. Раздались крики:

— Да здравствует самодержица!

Дмитрий Голицын, Василий Долгорукий, ставя крест на своих планах и своей судьбе, встали и заявили:

— Да будет воля провидения!

Позднее Голицын сказал:

— Трапеза была уготовлена, но приглашённые оказались недостойны. Я знаю, что беда обрушится на мою голову. Пусть я пострадаю за отечество. Я стар и смерть меня не страшит. Но те, кто надеется насладиться моими страданиями, пострадают ещё больше.

Россия уже подступила к бироновщине.

Внезапно Румянцев заметил некое колыхание за портьерой. Не поленился — подошёл. И что же? На него пристально взглянули глаза сына. В одной рубашке, босой, он, притаившись у дверей, судя по всему, наблюдал за разговором родителей. Разбуженный непривычным оживлением в доме, он вошёл неслышно. Александр Иванович поразился его не по-детски серьёзному и раздумчивому взгляду. Отец, вздохнув, подтолкнул его к дверям:

— Ступай, вьюнош. Время позднее, даже уж раннее. Да и разговоры эти пока не про тебя. Так что иди спать. Мы ещё с тобой наговоримся, коли ты такой любознательный.

Пётр молча ушёл. Обернувшись к жене, внимательно вглядывавшейся в эту сцену, Румянцев спросил:

— Как дети наши, Мария Андреевна?

— Как... Росли, болели, выздоравливали, играли. А я при них. Словом, жили мы, Александр Иванович. Жили, — повторила она с вызовом.

Но Румянцев предпочёл его не заметить.

— А Пётр как?

— Как и все. Правда, росл, да умён — как видишь — не по годам. Дичится тебя, да пройдёт это — тянется он уже к тебе, привыкает. Так что ничего особенного. Жили и всё...