Семилетняя война

— Ваше Высочество, пора! Не губите своей нерешительностью себя и всех нас, — начал он, сознательно отводя глаза от её затравленно-испуганного взора. — В ваших руках будущее ваше и России! Вспомните вашего батюшку — в трудные минуты он никогда не колебался, а смело шёл вперёд, осенённый великой целью! Последуйте же по его стопам! Всё готово, люди ждут!

Он надел ей орден святой Екатерины, вложил в руки серебряный крест и начал её легонько подталкивать к выходу. У него нашлись помощники, и скоро Елизавета была погружена в сани, на запятки которых вскочили Воронцов и Шуваловы. Лесток не рискнул покидать свою подопечную и уселся с нею рядом. Сани полетели к Преображенским ротам.

Лесток явно преувеличивал — не было готово ничего, о чём свидетельствовало и то, что часовой, увидев толпу, забил тревогу — он ничего не знал о заговоре. Лекарь исправился, пропоров ему барабан ударом кинжала.

Собралась толпа недоумевающих преображенцев. Елизавета вышла к ним из саней.

— Ребята, узнаете меня?

— Узнаем, матушка, узнаем!

— А ведомо ли вам, чья я дочь?

— Вестимо, матушка, ведомо!

— А коли ведомо, так вот вам моё слово. Вы — моя единственная защита. Меня хотят заточить в монастырь. Поможете мне?

— Поможем! Поможем! Скажи, что делать нам?

— Согласны ли вы идти за мной? Согласны не дать свершиться сему злодеянию?

— Согласны, согласны! Веди нас! Перебьём всех твоих врагов!

— Нет, только не кровь! Поклянитесь помогать мне, но не проливать ничьей крови!

После секундного недоумённого молчания отчаянное и слитное:

— Клянёмся! Клянёмся!

Солдаты бросились целовать поднятый крест, после чего около трёхсот человек последовало за Елизаветой по Невскому к Зимнему дворцу.

Не доходя до дворца, Лесток отделил двадцать пять человек и поручил им арестовать Миниха, Остермана, Левенвольде и Головкина. У дворца остановились, пустив вперёд восьмерых, изобразивших из себя ночной дозор. Четверо караульных, не успев оказать никакого сопротивления, были смяты. Заговорщики ворвались в Зимний. Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна были грубо разбужены и взяты под стражу, а Елизавета, взяв на руки Ивана Антоновича, вышла на улицу, навстречу радостной толпе.

Она была любима в гвардии и народе — благодаря простоте своего нрава и всегдашней доступности. Дочь Петра Великого, родившаяся в памятный день его возвращения после победы под Полтавой — 19 декабря 1709 года, Елизавета к моменту своего воцарения была столь прочно и давно отодвинута от вожделенного поначалу трона, что даже забыла мыслить о нём, сосредоточившись всецело на простых житейских радостях.

Отринутая высшим светом из-за нелюбви к ней чередующихся венценосцев и в силу незаконности своего рождения, Елизавета неминуемо должна была войти в тот круг, который бы её принял — армейского дворянства (гвардия вся сплошь, включая и рядовых, состояла из дворян) и простого люда, с умилением взиравших на «искру Петрову».

Живя поначалу под Москвой в Александровской слободе, она дружила с деревенскими девушками, каталась с ними вместе на санях, водила хороводы, пела песни. Когда Анна Иоанновна заставила её переехать в Петербург, она — не по расчёту, а по инстинктивной привязанности — сдружилась с гвардейцами, помнящими её великого отца-воина и преобразователя. Она крестила их детей, делала им подарки к праздникам, несмотря на своё довольно стеснённое материальное положение: ей, любящей и умеющей погулять, вечно не хватало денег.

Так что утром 26 ноября, встречая Елизавету победительницей, народ ликовал почти искренне. К тому же людей не покидала надежда, что перемены будут благодетельны, — всегдашняя надежда на лучшую долю при новых царях.

Однако самой Елизавете было не очень до веселья. Надлежало ещё решить ряд серьёзных, не требующих ни малейшего отлагательства вопросов, прежде чем предаться опьяняющему ликованию. И прежде всего — как быть с императором Иваном?

Почти сразу же после присяги в часовне Зимнего дворца — там присягали гвардейцы и насильно свозимые со всего Петербурга высшие чиновники империи царевне Елизавете — от её имени был выпущен манифест, смутивший уже вновь законопослушных верноподданных, ибо там ни единым словом не были оговорены её права и не употреблялось слово «императрица». Но слово было постоянно произносимо гвардией. И к этому надлежало прислушиваться. Сенаторы, свозимые на присягу, испытали это на себе. В их адрес раздался презрительный вопрос одного из преображенцев:

— Сенаторы! Что им здесь надо?

Бряцанье оружия и смех товарищей послужили хорошим дополнением к риторике вопроса.

В десять часов утра Елизавета, делая вид, что подчиняется голосу народа, подтвердила своё провозглашение императрицей. Завершилась новая перемена царствования, завершилась эпоха.

Дабы покончить с этим воистину, она обратилась с вопросом к французскому посланнику Ла-Шетарди, много способствовавшего советами и деньгами свершившемуся перевороту и в силу этого доверенному лицу:

— Что делать с брауншвейгским принцем?

Слово было произнесено — императора более не существовало. Ответ был молниеносен:

— Следует позаботиться о полном исчезновении всех без исключения следов его царствования.

— А какие, по вашему мнению, следует принять предосторожности применительно к Европе?

— Задержать всех курьеров. Ваше Величество, задержать до тех пор, пока преданные ваши сторонники не объявят о вашем восшествии.

— Преданные мне люди...

Маятник качнулся: из вчерашней неизвестности в который раз выходили на авансцену под яркий свет вчерашние анонимы, а недавно бывшие в самом средоточии жизни, власти и славы уходили в губительную тень. Правда, некоторым повезло: кого-то просто погнали к присяге, кому-то повезло, как Ласси.

В решающую ночь он спал дома. Внезапный грохот в дверь и вопрос в лоб:

— За какое вы правительство?

— За то, которое у власти! — олимпийское спокойствие и философический фатализм сохранили свободу и положение.

Другим повезло меньше: их свозили в Петропавловку, где заседала комиссия с вновь выплывшим на поверхность генерал-прокурором Никитой Трубецким. Говорят, что допрос, учинённый им Миниху, продолжался недолго.

— Вы признаете себя виновным?

— Признаю!

— В чём же?

— В том, что не повесил вас своевременно.

Бывший подчинённый Миниха по войне с Турцией, ответственный в ней за снабжение провиантом и доводивший её периодически до форменного голода, смешался. Смешок, послышавшийся за обоими — там пряталась Елизавета — прекратил допрос и вовсе. И тем не менее Миних был виноват, как и прочие арестованные по приказу Лестока, и сам знал это. Он был виноват в том, что в предшествующие годы был у власти, а теперь пришло время платить по счетам. Это знали и судьи, один из которых — чудом уцелевший и только что вернувшийся из ссылки Василий Владимирович Долгорукий — был особенно непримирим.

И вот приговор:

— ...Государственного преступника Остермана... подвергнуть смертной казни... колесованием...

Остерман кривится от боли в подагрических ногах и осторожно поправляет парик, почему-то начавший сползать на глаза.

— ...Миниха... четвертованием...

Фельдмаршал спокойно усмехается в глаза Трубецкому: что ж — пожито неплохо, пора и честь знать.

Остальные — Левенвольде, Головкин, Менгден и прочие — помельче — также получают своё.

Народ, собравшийся поглазеть 18 января на Васильевский остров, как будут казнить его долголетних правителей, так и не увидел этого. В последнюю минуту смертная казнь была заменена ссылкой, и с лобного места потянулись печальные возки в далёкую и страшную Сибирь.