Семирамида

Со спокойным вниманием перечитала она допросные листы вплоть до подписи: «Я обещаюсь самим Богом и святою присягою, что спрошенного от меня никому не скажу. Сие писал и подписал своею рукою Михайла Ласунской». Ничего она не чувствовала сейчас, кроме холодной уверенности. Так с ней бывало, когда с тузами на руках наблюдала расклад на карточном столе.

Она откинулась в кресле, обвела горницу глазами. За высоким французским буфетом и хрустальными стеклами бежал таракан. Из Амстердама привезли ей порошок, чтобы вытравить их из дворца. Пора бы уже и тут это делать, чтобы хоть в воеводском доме по воле не скакали…

Этой осенью, назавтра после коронации, она необходимо должна была показать, что не будет допущено малейшее посягательство на назначенную ей власть. По великому пьянству офицеров гвардии говорены были речи об возможности посадить на трон кого-то другого, хотя бы и бессмысленного Иоанна Антоновича, что с детских лет обитает в Шлиссельбурге. Следственная комиссия так и определила: сумбурно кричали за водкою что на язык попадет. Только все было в напряжении тогда: Панин приступал, как с кандалами, с императорским советом, Гришка откровенно бахвалился, что может кого захочет русским царем сделать. Великое колебание происходило в ней, и когда новый английский посланник Букингем спросил на куртаге о причине ее задумчивости, она прямо ответила: «Ах, граф, вполне счастливы только те, кто не имеет власти быть жестоким помимо собственных чувств!» Французскому послу Бретелю же сказала, что от этого дня прибавит к своему возрасту десять лет. Они не знали, что и думать. В тот самый день она приказала пытать болтливых застольщиков, а потом из тех же чернил своими руками написала указ, что «тайных розыскных дел канцелярия уничтожается от ныне и навсегда».

Сенат приговорил главным виновникам Хрущеву и Гурьеву отсечь головы, других же в каторгу. От себя она вынесла помилование и сослала их в Камчатку. Все, мешающее исполнению, к чему призвана, не должно иметь цены. Таково поступал Петр Великий и не смотрел на сантименты…

Однако в этот раз она сама сделала встречный шаг, чтобы вызвать те толки. Гришка в самом деле уверился, что может сделаться ей мужем, и стал держать себя так, будто и дело уже решено. То правда, что лежал с ногами на диване в ее личной комнате и сенатские конверты распечатывал, когда вошла Дашкова. Оттого и поругалась с ним орлеанская девица, что один идеал наскочил на другой, тоже не знающий границы. Ума в нем небольшая палата, и с товарищами в гвардии так же нетерпимо стал обращаться. Алексис молчал, и в льдистых глазах его таилась опасность.

Только Гименеевы узы не имели для нее ценности. Навсегда шагнула она через роковую женскую слабость много лет назад, когда первозданная боль рвала на части тело и отделялась от нее новая жизнь. В тот миг пришло озарение, и поворот головы к ней древнего героя был подделкой. Ее любили по слову покойной императрицы, чтобы дать державе наследника. Такого она себе не простила…

Но другое, куда более материальное, не совпадало с тем марьяжем. Вовсе правдивыми были ее слова, что принадлежит государству. Гришкино присутствие так близко к ней будет мешать назначенной цели, о которой никому еще не сказала.

А Гришка уже прямо требовал, чтоб венчалась с ним, хотя бы и тайно, как покойная императрица с Алексеем Григорьевичем Разумовским. Она сделала удивленное лицо и предложила послать к старому графу кого надежней, чтобы узнать, каково все происходило. Тогда и пошел с поручением сам канцлер Михайла Ларионович Воронцов. Когда тот приехал, граф Алексей Григорьевич сидел у камина и читал святое писание. Услышав вопрос, он отложил божественную книгу, посмотрел направленный ему по этому поводу указ и пошел к комоду. Все то он делал молча. Достав ларец черного дерева, выложенный перламутром, отпер его и взял оттуда завернутые в розовый атлас бумаги. Атлас положил в сторону, а бумаги принялся читать, словно бы п не было никого в комнате. Слеза скатилась при том по его лицу. Прочитав и поцеловав те бумаги, он перекрестился на икону и бросил их в горящий камин. Потом сел назад в кресло и сказал: «Я не был ничем более, как верным рабом ея величества, покойной императрицы Елизаветы Петровны, осыпавшей меня благодеяниями выше заслуг моих. Пусть люди говорят что им угодно; пусть дерзновенные простирают надежды к мнимым пеличиям, но мы не должны быть причиною их толков».

Без всякой от нее подсказки была сыграна та роль. Когда Михайла Ларионович подробно все ей пересказал, она с чувством подала ему руку и сказала: «Мы понимаем друг друга: тайного брака не существовало, хотя бы то и для усыпления боязливой совести. Шепот о сем всегда был для меня противен. Почтенный старик предупредил в этом меня, но я того ожидала от свойственного малороссам самоотвержения!»

Гришка все слышал за ширмой и в досаде изломал золотую табакерку — ее подарок. А когда на неделе обедали у гетмана Кириллы Григорьевича, то вдруг ослепительно улыбнулся: «А что, матушка-государыня, захотел бы я, то через месяц тебя бы снес с престола!» Кирилла Григорьевич с хитроватой, как у брата, ленивостью посмотрел на него и сказал добродушно: «Быть может, и так… Но, друг мой, не дожидаясь месяца, мы через две же недели повесили бы тебя».

А все же Гришка не унимался, и не в одной гвардии стали с неудовольствием говорить об возможности их брака. Тогда и призвала она в помощь Бестужева. Умудренный жизнью старик понял ее без слов. Даже и имени ее не приплетая, сговорился он с Гришкой и принялся от себя обходить сенат, духовенство и генералитет с всеподданнейшим прошением к ней от всех сословий, чтобы вступила во второй брак. Только с самого начала не имело успеха такое дело. Каждый сенатор ссылался, что недостоин ставить свою фамилию прежде других достойнейших особ. Зато по обеим столицам и в провинцию покатилось эхо, да все на Орловых. Как видно из допроса, конногвардеец Хитрово и не таится нисколько, что в случае угрозы такого марьяжа готов с другими в гвардии еще до возвращения ее из богомолья убить Орловых.

В продолжение дела уже самому действительному камергеру Григорию Орлову пришел донос об неуспехе той подписки на марьяж. Якобы Панин собрал вместе Кириллу Разумовского и Захара Чернышева, и втроем решили то бестужевское прошение уничтожить. Потом будто бы позвали Репнина, Рославлева, Ласунского, Пассека, Барятинских, Хованских, Апраксина, Ржевского и многих еще, которым сообщили, что Орловы придумали завладеть императрицей, но дело это нехорошее и отечеству вредно. Всякий патриот должен вступиться, искоренить и опровергнуть таковое намерение. Для убедительности там говорилось, что в заговоре на Орловых состоит и княгиня Дашкова…

Она прочитала этот донос, старательно переписанный Гришкиной рукой и поспешно к ней посланный. При некоторых словах улыбнулась. Там походя говорилось: «Григорий глуп, а больше все делает Алексей, и что он великий плут и всему оному делу причиной». Потом нахмурилась. Предлагалось у них, что если хочет второй раз замуж, так пусть за романовский корень. Хотя бы за братьев Иоанна Антоновича, который в Шлиссельбурге. Дело переходило установленную границу.

Что же, Гришка теперь не от нее получил необходимое предупреждение. Не зная о том, все они работали на нее: оба Разумовских, Михайла Воронцов и прочие. Знал юлько Бестужев. А Орловы пусть и будут на своем месте. Теперь же надо установить всему конец.

Никакого здесь законного суда не следует делать, чтобы не плодить слухов, а обойтись одной комиссией. Хитрово выслать пока в свою деревню, а еще Рославлева, что предлагал для нее разных мужей, — в службу при крепости святой Елизаветы. Взяв из стопы отдельный лист, она написала сверху: «Генерал-поручику и сенатору Суворову… Василий Иванович. Все сие служит вам во известие… Трактуйте дело секретно, а естьли найдете за нужно Хитрова арестовать, то конная гвардия караула по приставьте к нему, но с другова полку». Писала она такие бумаги только по-русски и от других требовала…

Положив обе руки на стол, десять минут она отдыхала. Тараканы все бегали за буфетом. С внутренней усмешкой подумала она, что русское название им прусаки. То не лишенное наблюдательности сравнение. Твари эти рыжеватого колера, поджарые и с весьма большими аппетитами. Прозвища, общие и приватные, тут даются навеки. Любопытно, как ее когда-нибудь назовут…

Следующее по порядку дело было представление о Петербургском генеральном гошпитале. Больных там находится 671 человек, из коих более двух третей одержимы франц-венерией, полученной от непотребных женщин. Предлагалось ко всем воинским командам послать указы: которые из воинских чинов в этой болезни найдутся, таких допрашивать, от кого ее получили. Тех женщин велеть сыскивать и, если найдутся одержимы той болезнью, лечить их на казенный счет. По излечении же отсылать в Нерчинск на поселение или в другое место. Солдатских жен отдавать мужьям с расписками и подтверждением, чтоб их содержали и до непотребства не допускали, а помещичьих и прочих посылать к их владельцам… Она подумала и написала сенатору об особом смотрении, чтобы женщины притом пе были по-пустому оклеветаны. А кто сделает это, пусть посекут.