Семко

Он поднял руки кверху.

Канцлер подал ему наполенный кубок, который, вовсе не по-детски осушив, сразу подал пустым, чтобы наполнил ему вновь.

– Ну что? Не правду говорю? – воскликнул он с энтузиазмом. – Так было бы по-Божьему и справедливо и я бы не носил этой сутаны, которой девки бояться, а я её не выношу.

– Не богохульствуйте! – прервал возмущённый князь, глазами указывая на чужого свидетеля в углу.

Генрих, будто бы только сейчас его заметил, подскочил к нему, так всматриваясь вблизи, словно имел перед собой какого-нибудь особенного зверя, незнакомого рода. Под этим быстрым, проницательным взглядов Бобрек смешался, сжался, сделался маленьким и ещё более покорным.

– Клеха? – спросил Генрих. – Кто ты? Слышишь? Откуда? Не знаю тебя, говори, что тут делаешь?

– Это странствующий скриптор, который переписывает молитвы, – сказал канцлер.

Генрих с ног до головы с великим презрением рассматривал беднягу, который не смел поднять глаз. Потом Генрих отвернулся от него, не сказав ничего, и только сам себе буркнул:

– Этот клеха смердит!

Канцлер, стоя посередине комнаты, казалось, ждёт, пока излишний ночной гость, который обычно нигде места не согревал, пойдёт прочь, но князь бегал по комнате.

– Ну? Не хотите мне ничего поведать? – воскликнул он наконец.

– Я ни о чём не знаю.

– Стало быть, пойду искать информацию в другом месте, – ответил юноша и, хлопнув дверью, выбежал.

Легко ему было догадаться, где Бартош ночевал, потому что комнаты для гостей были ему известны, и хотя в них ни огня, ни движения уже было не видно и не слышно, прямо туда побежал князь Генрих. В маленьких сенях на горсти соломы и седла от коня спал оруженосец Бартоша, который никогда от него не отходил.

Когда князь, взяв у челяди фонарь, вошёл в эту комнатку, спящий уже оруженосец схватился за меч и встал, готовый защищать панские двери.

– Иди прочь, трутень этакий! – воскликнул, смеясь, Генрих. – Видишь, что у меня нет оружия и убивать не думаю.

Проснувшийся в другой комнате Бартош крикнул из неё:

– Кто там? Чего? – и он сам готов был схатиться за оружие, когда Генрих ему через дверь отвечал:

– Я князь Генрих, иду с вами поздороваться, хотя поздно, потому что раньше меня не было дома.

Оруженосец отошёл от двери и вошёл молодой пан, держа фонарь. На низко постеленном ложе, едва раздетый, только в растёгнутом кафтане, лежал Бартош. При виде входящего он чуть поднялся.

– Лежите, – сказал Генрих, который придвинул к кровати неподалёку стоящую лавку. – Я плохо сделал, что прервал ваш сон, но мне сказали, что завтра утром вы уезжаете, а зачем прибыли, мне никто рассказать не сумел. Я тут, в этом Плоцке, всё-таки немного хозяин, хоть временно в приходе. Я пришёл вас спросить.

Бартош, едва сбросив с себя сон, не знал сам, что отвечать. Колебался.

Генрих быстро сверлил его любопытными глазами, беспокойно ёрзая на лавке.

– Это дело между мной и Семко, – сказал медленно Бартош.

– А мне о нём знать нельзя? – подхватил Генрих.

– Спросите о нём своего брата, если он вам её доверит, я не против, но сам говорить не могу.

Генрих злобно усмехнулся.

– Я ведь не ребёнок! – произнёс он.

Бартош сделал непонятное движение.

– Раз вы не хотите мне поведать, с чем вы прибыли, – сказал князь, – могу я вам сказать?

Староста с интересом поглядел на юношу.

– Да, – сказал Генрих. – В Великой Польше недовольство, вы, Наленчи, не хотите знать ни Домарата, ни Сигизмунда, вам нужен Пяст. Вы уговариваете Семко. Семко я знаю; когда его что-нибудь раздражает, он так готов биться в поле, в гневе и убить даже может, но ставить на весы голову и княжество наверняка не захочет.

Бартош слушал с некоторым удивлением, всё меньше зная, как поступить с дерзким выскочкой. Он задумался.

– Вы ошибаетесь, – сказал он наконец тихо, – я по-соседски приехал на беседу и совещание с Семко, а о Пястах у нас ещё нет речи, пока есть Люксембург. Сначала надобно от одного избавиться, прежде чем думать о новом господине. А у Семко, если бы ему пришлось идти в поле, мужества хватит.

– Мужества в нём найдётся столько же, сколько в Белом, – рассмеялся Генрих. – И тот всё-таки сжигал людей заживо, а криков их не боялся, и не жалел, ну, и замки брал… и битвы проигрывал.

Бартош только поглядел на юношу.

– Я хочу, чтобы у Семко была корона, – говорил Генрих дальше, – берите его себе. Я охотно отдал бы его на короля и на что хотите, потому что после него мог бы Плоцк взять.

– Но ваша милость придназначены для духовного поприща, – забормотал Бартош.

– Так это было при жизни моего пана родителя, – вздохнул юноша. – Отец просто боялся, что, если бы мне кусок земли пришлось дать, Януш и Семко со света бы меня сжили. Поэтому ребёнком одели на меня эту грязную сутану, которую не выношу, велели мне выучить алфавит, письмо и молитвы. Но Господу Богу от меня утешения не будет, потому что я на клирика не создан. Если бы даже рано или поздно на меня надели митру, выкину её и жёнку себе возьму.

Он громко рассмеялся.

– Вам думать об этом слишком рано! – сказал Бартош коротко, печальный от этого оборота разговора.

– Слишком рано?? Кому как! – воскликнул юноша, показывая гордость. – Мне уже сейчас нужна жёнка, а дальше не выдержу.

Староста ничего не отвечал.

Агрессивный парень уже знал, что ничего из него не вытянет.

– Завтра утром вы уедете? – спросил он.

– Я должен, – ответил Бартош. – Вы в курсе, что у нас буря. Я должен стеречь свои замки от Домарата, от Вежбеты, от Грималы из Олесницы и от всех, много их там. Нужно зорко бдить и собирать людей, откуда можно.

– Будь я на месте Семко, – воскликнул Генрих, – дал бы вам сразу копейщиков, но под моими приказами только два худых викария, от которых нет толку, и хромой светницкий, скорый до миски. На войну мне не с кем идти.

Юноша вздохнул.

– Я зря вас разбудил, – договорил он, вставая со скамьи, – стало быть, счастливого вам пути и удачи в борьбе с Домаратом. Если бы вы забрали с собой Семко, я был бы очень рад.

Сказав это, молодой князь неохотно поклонился лежащему и вышел из спальни, напевая по дороге.

Уже была тёмная ночь. В комнате канцлера ещё горел свет, но там уже день кончился молитвой. Хозяин дома громко произносил молитвы, взяв в помошь странствующего клеху, который должен был отвечать ему в молитве. Потом, уже было не время при запертых воротах возвращаться в город, и ксендз велел постелить путнику у огня, чтобы тот лёг и проспал до утра.

Бобрек также не очень торопился возвращаться. Было время прислушаться в замке и оглядеться, а на утро следующего дня, когда во дворах началось движение, прежде чем позвонили на заутреню, он сполз с худой постельки и втихаря вышел из комнаты канцлера.