Семья Карновских

Егор сопротивлялся. Он не мог предстать в голом виде перед всей гимназией, ему было бы не перенести такого позора. Самое ужасное, что он был обрезанный. Он всегда стыдился того, что с ним сделал отец. Дети смеялись над ним, когда он, еще совсем маленький, купался голым. И он отбивался от Германа изо всех сил.

— Нет! — кричал он. — Нет!

В конце концов Герман разозлился. Он больше не обязан хорошо относиться к ученику Карновскому, мальчику из зажиточной семьи. Теперь он штурмовик, облаченный в униформу, и сам директор обращается к нему «камрад». Сопротивление вывело его из себя, и он начал грубо срывать с ребенка одежду. Когда он дошел до белья, Егор впился зубами ему в руку. От вида собственной крови камрад Герман совсем озверел.

— Ах ты, жиденок, я тебе покажу, как кусаться! — И он ударил Егора по лицу.

Его никогда не били, и первый же удар лишил его способности сопротивляться. Он был сломлен. Герман поднял его, как раненое животное, и вытащил на сцену. Колени Егора подгибались.

— Стоять прямо, — рявкнул Герман.

Зал взорвался от хохота. Еврейская отметина на теле Егора произвела впечатление не только на школьников, но и на гостей. Доктор Кирхенмайер сразу не стал прерывать веселья, чтобы заслужить благосклонность в глазах аудитории, но через минуту призвал к тишине и продолжил лекцию.

Дальше все шло как по маслу. Доктор Кирхенмайер доказал пагубное влияние негритянско-семитской крови на нордическую, продемонстрировав на «объекте» изгиб позвоночника, строение грудной клетки и даже форму локтевого сустава. Затем он перешел к нижней части тела и показал на ней признаки вырождения семитской расы, к которой принадлежал объект. Мальчишки опять засмеялись, но доктор Кирхенмайер их одернул: ничего смешного, это один из вопросов научной расовой теории, и слушатели должны отнестись к нему со всей серьезностью.

Доктор Кирхенмайер мог бы еще много чего рассказать, но тут колени Егора подогнулись, и он рухнул на пол. Директор приказал камраду Герману увести объект, позволить ему одеться и отправить домой.

В тот же день вечерняя партийная газета подробно написала о замечательной лекции, которую прочел в гимназии камрад доктор Кирхенмайер. С помощью наглядных пособий он доказал пагубное влияние еврейско-негритянской крови на нордическую. Журналист расхвалил доктора Кирхенмайера как за его научные исследования, так и за передовые методы преподавания и призвал директоров всех учебных заведений последовать его примеру. Несмотря на свою скупость, доктор Кирхенмайер купил несколько экземпляров газеты и каждый из них прочитал вслух, сначала жене, а потом еще себе самому.

Егор лежал на кровати лицом к стене. Родители расспрашивали, что случилось, но он не отвечал ни отцу, ни матери.

— Отстаньте от меня! — кричал он в истерике.

Ночью у него поднялась температура. Доктор Карновский приложил ему лед ко лбу, проверил пульс.

— Сынок, что с тобой? — спросил он.

— Я хочу умереть, — чуть слышно ответил Егор заплетающимся языком.

Нарушение речи не на шутку испугало Карновского, он понял, что психическое состояние ребенка под угрозой. Глаза Егора светились безумным блеском.

30

Карновским было не до порядка в доме. Двери в комнаты были распахнуты, занавесок никто не поднимал, ковров не чистил. В спертом воздухе остро пахло лекарствами и рвотой.

Доктор Карновский не отходил от сына ни на шаг. Тереза, как когда-то, надела медицинский халат и сидела возле кровати. Егор бредил, и она ловила каждое слово. Когда сил уже не было, ее заменяла Ребекка. В столовой, где перестали накрывать, потому что каждый наскоро совал в рот, что попадалось под руку, метался растерянный Довид Карновский и прислушивался к звукам, долетавшим с верхнего этажа, из комнаты Егора.

— Помоги, Господи, сжалься, — просил он не на немецком, а на родном еврейском языке.

Трудное время заставило позабыть старые обиды. Он больше не сердился на сына и приехал, как только услышал о болезни внука. Не зная, чем заняться, он завел все часы в доме [35] . Покончив с этим делом, он принялся читать наизусть псалмы. Тяжелые времена сделали Довида Карновского очень религиозным. Он даже забыл о литовском произношении, которого всегда придерживался, потому что считал его образцовым, и бормотал псалом за псалмом по-простому, на польский манер. Потом он прочитал молитву за здоровье больного. Старик запнулся, когда упомянул Йоахима Георга, сына Терезы, уж очень странно прозвучали в еврейской молитве чужие имена, будто в кошерной пище попался трефной кусок. Все же он дочитал молитву до конца. Лея Карновская бегала вверх-вниз по лестнице. Она то и дело заглядывала в комнату ребенка и тихо просила Бога о милости. Она умоляла, чтобы Он помог ее внуку в беде, обещала, что сделает большое пожертвование синагоге и будет еще строже выполнять заповеди.

35

Существует обычай останавливать часы, когда в доме лежит покойник.

— Господи, родной Ты наш, защитник наш, — шептала она, подняв глаза к потолку, — услышь мои молитвы, Отец наш небесный…

На кухне распоряжалась бабушка Гольбек, готовила и мыла посуду.

— Господи Иисусе, — молилась она на икону, которую служанка, покидая еврейский дом, оставила на стене рядом с фотографиями цирковых борцов и танцовщиц.

Только фрау Гольбек поддерживала в доме порядок, подметала, вытирала пыль и варила на всех кофе. Про Довида Карновского она тоже не забыла.

— Прошу вас, герр Карновский. — Осторожно, стараясь не пролить на скатерть, она подала ему чашку.

— Благодарю, фрау Гольбек! — Довид неловко принял чашку дрогнувшей рукой.

Два пожилых человека впервые встретились в доме, где лежал больной ребенок. Они стеснялись друг друга. До сих пор они ни разу не виделись, хотя и находились в близком родстве. Довид Карновский видел перед собой седую, старую, добрую женщину, заботливую бабку, полную нежности к его внуку. Внешне она была не так обеспокоена, как Лея, не забывала о доме и готовке, но было видно, что ее тоже не покидает тревога, она, не переставая, тихо молилась за мальчика. Скромно, неловко и заботливо она принесла Довиду кофе. Он не чувствовал неприязни и отчуждения ни с ее стороны, ни со стороны невестки, и ему было стыдно за то, что он много лет сторонился хороших людей, с которыми его свела судьба.

— Садитесь, фрау Гольбек, — пододвинул он стул. — Мне так неудобно, что вы из-за меня беспокоитесь.

Он чуть не назвал ее сватьей.

— Что вы, мне очень приятно, герр Карновский. — Она долила в его чашку сливок.

Вдова Гольбек говорила совершенно искренне. Ей нравился этот пожилой господин, высокий, крепкий, с седоватой бородкой клинышком, живыми черными глазами и умным, благородным лицом. Ему очень шли элегантный пиджак, белоснежная рубашка, темный галстук и серебряное пенсне на шнурке, которое он надевал, когда читал. Говорил он чисто и очень грамотно, как проповедник. И, как проповедник, украшал речь поговорками и цитатами. Фрау Гольбек было неловко, что она испытывала неприязнь к такому достойному человеку. Когда заговорили о том, что происходит в государстве, она чуть не сгорела со стыда. Обоим не хотелось говорить об этом, как о чем-то постыдном, но невозможно избежать того, что витает в воздухе. Фрау Гольбек быстро скрылась на кухне, чтобы Довид не заметил, как покраснели ее морщинистые щеки.

Ей было стыдно за свою страну, свой народ, сына Гуго и особенно за себя, за то что она, как все вокруг, до сего дня ненавидела таких людей, как Карновский.

Когда город был полон ораторских речей, факелов, оркестров и прокламаций, она тоже пошла и проголосовала за тех, кто обещал счастье, победу и хорошую жизнь. Зять очень сильно помогал ей, но она не могла смириться с тем, что после войны потеряла дома, что Гуго болтается без дела, и вообще все стало хуже, чем было до того, как проиграли войну. Ей пообещали, что все будет как раньше, а может, и лучше. Даже сын говорил, что все переменится, как только страна избавится от врагов, которые предают ее и грабят честных людей. Она поверила обещаниям.