Семья мадам Тюссо
Шрифт:
– Оль… Мама больна. Ей сейчас не до квадратных метров, сама понимаешь.
– Ну да, конечно… Ей плевать на твои квадратные метры, так будет правильнее. Главное – у нее есть квадратные метры, а родной сын обойдется. Родной сын пусть в чужих миазмах живет и счастлив будет. И как ты? Очень счастлив, мамин сын?
– Оль, не надо. Прошу тебя. Очень прошу.
– Оля! Так что там с чаем? У нас есть что-нибудь к чаю? – заверещала капризно теща, накрывая высокой нотой его убитое «очень прошу».
Ольга махнула рукой, ушла на кухню, бросив за перегородку привычно: «Сейчас, мам».
Юлиан подошел к окну, напряг шею, повертел головой, прогнул спину назад, ухватившись за рыхлую поясницу. Спроси его, зачем он это делает, – не ответил бы.
Шея болела. Спина тоже. За окном шел дождь. Было субботнее октябрьское утро. В такое утро понимаешь особенно отчетливо – жизнь не удалась. Ты занимаешься не тем, живешь не там, женат не на той. И если первые два обстоятельства можно списать на фатум, то в третьем сам виноват. А может, не виноват. Может, и надо было так, чтобы до конца испить вино жизненной неудачи. Кислое, аж скулы сводит.
Правда, почему он женился на Ольге? Почему потащился в загс, как телок на веревочке, и что в Ольге было такого уж завлекательного? Ведь ничего, ровным счетом. Даже городская жизнь ее ничему не научила, как была поселковой простушкой, так ею и осталась. Одни деньги да квадратные метры на уме. Только и прелестей, что эта квартира, которая досталась ей от первого мужа. Он от нее сбежал, как сбегают поверженные с поля боя, побросав все знамена, то есть не стал законное жилье отвоевывать. Тогда и тещиного духа здесь близко не было, жила себе мамаша в богом забытом поселке, копала свой огород, солила огурцы и капусту квасила. Ольга была симпатичной разведенкой, веселой и нахальной, и комфортной во всех отношениях, но не до такой же степени, чтобы влюбиться-жениться! Почему, почему он женился на ней? Как мама тогда сказала – это ж, мол, как постараться надо, чтобы организовать себе такой вопиющий мезальянс! Из кожи вон вывернуться, глаза закрыть и потерять инстинкт самосохранения! Как?!
Во-первых, она была совершенно не в его вкусе. Во-вторых, старше на четыре года. В-третьих – плохо воспитана, неначитанна и неинтеллигентна. В-четвертых, у него была Лидочка, нежное наивное существо, по уши в него влюбленное. К тому же Лидочка была профессорской дочкой, воспитанной в лучших традициях безалаберной и любящей семьи, на булке с маслом к завтраку, обязательном филфаке и дачном ленивом гамаке, в котором так приятно мечтается о своем «герое», необыкновенном, из рода-племени любимых литературных персонажей. Неважно, чьим пером прописанном – Тургенева, Пушкина или Толстого, или из новых писателей кого приглядеть, тех же Аксенова с Рыбаковым.
Лидочка была скромной, полновато-неуклюжей и нерешительной, он рядом с ней чувствовал себя очень значительным. Смело рассуждал обо всем, критиковал тех же Аксенова с Рыбаковым, туманно намекал и на свои литературные поползновения, щедро добавляя в эти намеки побольше скепсиса – да если б я, мол, только захотел… Да я бы…
Лидочка кивала, смотрела ему в рот. Лидочка верила, что он гений. И не то чтобы гений непризнанный, а просто «не хотящий». Она верила каждому его слову и ждала предложения руки и сердца. От себя же готова была предложить положенные ей квадратные метры в большой квартире любящей семьи. Подсознательно, разумеется. Но со временем подсознательное перешло бы в сознательное, и кто его знает, как бы сложилась его судьба. По крайней мере, уж точно бы обошлось без миазмов. Да…
Ольга ворвалась в его жизнь нагло и безоговорочно, согласно набившему оскомину выражению – пришел, увидел, победил. Она тогда устроилась администратором к ним в офис, вела себя очень многообещающе, задорно и панибратски. Кокетничала тоже многообещающе. Ему было забавно, и он с удовольствием отвечал ей. Ради смеха. И сам не заметил, как Ольга взяла в общении ту самую опасную для него тональность – незаметного, но безусловного приказа. Как мама. Да, мамина тональность его всегда обезоруживала, опустошала и оглупляла, будто не срабатывал внутри некий тумблер сопротивления. От маминой тональности он впадал в ступор, сам себя не чувствовал,
не ощущал внутри ни грамма самообладания и рассудительности. Ни грамма уверенности в себе и достоинства. Бери голыми руками, делай что хочешь, приказывай.Лидочка так не умела, где ей. Лидочку он опустошал и оглуплял, и ей ничего не оставалось, как безропотно сидеть и ждать предложения руки и сердца. Во дурак был, если вспомнить. Чего время тянул? Наверное, насладиться хотелось ее безропотным ожиданием.
А Ольга ждать не стала. Однажды в конце дня подсела к нему, попросила прийти к ней в следующий выходной, чтобы помочь передвинуть мебель. Да, просьба прозвучала как приказ, именно в той тональности. А он не понял, дурак, опасности не почувствовал. Глянул в Ольгино низкое декольте, сглотнул вязкую слюну, согласно кивнул – пиши адрес…
Мебель они передвинули. Он так и остался в ее квартире, как приложение к мебели. Неделя прошла, вторая, третья. Нет, не сказать чтобы жалел… Наоборот, ощущения были яркими и забавными, и мысли в голове вертелись такие же разухабистые – еще, мол, позабавлюсь немного и назад, к Лидочке.
А потом затянуло. Потом он вдруг осознал – как хорошо жить без мамы. Не понял тогда, что смена тональности – это еще не свобода. Тогда его все устраивало и забавляло. Даже то, что Ольга настояла на формальностях и потащила свою добычу в загс. Тогда он добычей себя не чувствовал, никаких аналогий не проводил. Позже, через несколько лет, вдруг пришла в голову аналогия с отцом… Отец – мамина добыча, и у сына та же судьба – быть чьей-то добычей. Не зря к отцу нежных чувств никогда не испытывал.
Мама от его скороспелой женитьбы была в ужасе. В данном случае ужас выражался молчаливым презрением – отряхиваю, мол, руки, делай что хочешь. Все равно из тебя ничего не получилось, как я ни старалась. Твоя воля, падай до самого дна.
Может, она и права была относительно этого пресловутого дна. Потому что как еще нынешнюю ситуацию назовешь? Когда теща вопит из-за перегородки каждую минуту, когда только и делаешь, что оправдываешься, оправдываешься… А в чем он виноват? Да ни в чем!
Вообще, не везет ему. Ладно, еще бы работа была приличная, можно и семейное дно пережить. Но где ее нынче найдешь, приличную? Пришлось брать то, что под руку подвернулось. Сломала его эта работа, втоптала в грязь. Менеджер по продаже рекламы в коммерческой газетенке – разве это должность? Это ж пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! В его-то возрасте – быть на побегушках!
А все мама с ее амбициями… С чего она решила, что у сына есть литературный талант? С какого перепугу настояла на том, чтобы он поступил в Литературный институт? Репетиторов нанимала, к замшелому старичку-писателю на консультации водила. Откуда она его выкопала, того старичка? Кто его знал? Две публикации в журналах, одна брошюрка с повестушкой и членство в Союзе писателей – этого достаточно, так посчитала мама. Главное, он рекомендацию даст. И приятель у него в экзаменационной комиссии.
Ну поступил. А дальше что? Между прочим, с их потока никто большим писателем не стал, все в разных случайных местах подвизаются, с писательством не связанных. Деньги зарабатывают. А писательским трудом не шибко на хлеб масла намажешь, да не больно-то и хотелось. Не масла, конечно, а того самого писательского труда, будь он неладен. Масла-то на хлеб, наоборот, очень хочется.
В общем, больная тема. Можно сказать, эта тема ему жизнь сломала – мамиными амбициями. Писательских лавров ей хотелось, интервью. Ах, мы беседуем с уважаемой Еленой Максимовной Тюриной, урожденной Сосницкой, матерью известного писателя Юлиана Тюрина! Ах, Елена Максимовна, расскажите, как вы воспитывали своего сына? Какой он талантливый, просто душка! Мы так любим книги писателя Юлиана Тюрина!
Нет, пожалуй, не так. Не писателя Тюрина, а писателя Сосницкого. Мама хотела, чтобы он был Сосницким. Юлиан Сосницкий – круто звучит. И в то же время смешно. Чем круче псевдоним, тем бездарнее автор?