Семья Марковиц

— Не хочу я их, — это она им всем.

— Но, мама же, — нависает над ней Генри, — ты сможешь уехать из Нью-Йорка.

— И отказаться от квартиры? — у нее перехватывает дух.

У нее перед глазами проплывают ее сокровища: птички, шитые гарусом, в рамках над диваном, секретер, черно-белые фотографии Эда и Генри в чудных матросских костюмчиках.

— Ты сможешь снять квартиру и получше, — говорит Эд.

— И где, интересно, я получу семикомнатную квартиру за двести пятьдесят долларов в месяц? — спрашивает она.

— Пусть не квартиру с фиксированной рентой, зато в хорошем районе, — увещевает он ее, — где есть где погулять. Где тебя не ограбят, стоит тебе выйти из дому. Если ты подумаешь, м-м-м, о том, как разместить деньги, ты сможешь жить куда более покойно и счастливо.

И трех дней не прошло со смерти Мори, а он несет такое, противно слушать. Говорит о финансах и о счастье вот так вот, равняя одно с другим. Она встает, хватается за спинку стула.

— Я не хочу жить счастливее, — твердо, убежденно говорит она.

Не пойдет она в банк, не пойдет и в «Шиарсон» [7] . Встретится разве что с Диком Горхемом, потому что с ним дружил Мори. Дик был юристом профсоюза, когда Мори состоял там бухгалтером. В то время профсоюзу ДБ [8] был не по средствам, вот они и наняли Мори, у него-то диплома не было. Дику без малого восемьдесят, но юрист он и в восемьдесят юрист, и от дел он не отошел. Свою контору на 8-й авеню в одну комнату, заваленную грудами бумаг и папок, в доме без лифта, он сохранил. Тут тебе и пожелтевшие газеты, идишские в том числе и книги в бумажных обложках, и всяческие наградные знаки от профсоюза. Стены почти сплошь в фотографиях товарищеских обедов, Дик выходит из-за стола, распахивает ей объятья. Спрашивает, как она, но у нее за спиной уже сгрудились Эд, Сара, Генри. Все говорят разом. Ей нужно купить банковские сертификаты, нужно купить необлагаемые налогами муниципальные облигации. Эд стоит горой за банковские сертификаты, Генри — за облигации. Сара говорит: облигации тем хороши, что она сможет тратить проценты, а основной капитал не трогать. Роза открывает рот, но ей не удается сказать ни слова: они говорят наперебой. Она сейчас задохнется, такое у нее ощущение.

7

«Шиарсон-Леман-Хиттон» — инвестиционный банк.

8

Дипломированный бухгалтер.

— Банковские сертификаты — это хорошее, солидное вложение капитала, — говорит Эд.

— А к-к-как же штрафы? — перебивает его Генри.

— Ну и что что штрафы. Штрафы незначительные, она не понесет никаких…

— А что, если вложить деньги и туда, и сюда? Или учредить фонд… — предлагает Сара.

— Не лежит у меня душа к фондам, и я вам объясню, почему. То, что они именуют продуктом, — растолковывает Эд, — это пакет, наиболее выгодный фондам, а все, что они именуют…

— Вон! Вон! Все — вон! — взрывается Роза. — Мочи моей нет вас слушать.

— Может, ты хочешь перенести разговор на другой день? — Сара — само сочувствие.

— Нет, — рявкает Эд. — У меня нет другого дня.

— Я хочу поговорить с Диком. Без вас, — это Роза им. — Пожалуйста, выйдите. Прошу вас.

Они мнутся. Сара уводит их к выходу.

— И где прикажете нам ждать — на улице? — ворчит Эд.

Роза с Диком остаются наедине. Он подсаживается к ней.

— Роза, — говорит он. Берет ее за руку. Придвигает к ней большую стеклянную конфетницу, протягивает ей ириску. Она разворачивает желтый целлофановый фантик, кладет ириску в рот. Но стоит ей распробовать конфету, как из глаз у нее льются слезы: уж очень ириска вкусная. Она и забыла ее вкус.

— Не хочу я этих денег, — говорит она.

— Знаю. — Дик ее понимает. У него прямодушные синие глаза, высокий купол лба, розовый, с легкой россыпью веснушек. — Но он оставил их тебе, сама знаешь.

— Мы оставили деньги друг другу, — говорит Роза. — Разве не так?

— Вот-вот. В завещании он так и написал.

— Откуда я знала, что у него есть деньги, — Роза свертывает и развертывает фантик.

— А кто знал? Никто.

— Ну а куда пойдут эти деньги потом? — огорашивает она его, что-то припомнив.

— Деньги? По завещанию, после тебя деньги перейдут детям.

— Детям?

— Ну да. Ты, конечно же, можешь распорядиться ими, как тебе угодно.

— Не хочу я ими распоряжаться, — говорит она горько. Ириска тает на языке. Во вмятинке образовалась дырочка, ириска становится все слаще и слаще. — Я хотела бы поехать в Иерусалим. Хоть разок на него посмотреть. Хотела бы снова съездить в Париж.

— Разумеется, почему бы тебе не поколесить по свету.

— Сил нет — вот почему.

— Но со временем…

— Вот если б по морю. — Ей вспоминаются та фантазия ли, мечта ли, тот замысел — поплыть сквозь льды, а там и в Атлантический океан. Она займет одну каюту, Эстер — такую же напротив. — Вот если б пароходом, это я могла бы, — говорит она.

— Что тебе сказать, капитал ты будешь тратить, — Дик передвигает туда-сюда бумаги на столе. — Но живем-то всего раз. Я так на это смотрю: хочешь — сохраняй ликвидность, хочешь — бери из капитала, когда тебе заблагорассудится.

— Нет, этого я не могу, — говорит Роза.

— Да почему? Деньги твои, можешь с ними делать, что угодно.

— Даже новое завещание написать?

— Естественно. Как только тебе захочется написать завещание, пиши.

— Я за банковские сертификаты, Генри — за облигации, — Эд, едва они садятся в такси, снова за свое.

— Мы хотели, чтобы ты тратила проценты, — говорит Генри.

— А капитал бы не трогала, так у тебя всегда будут деньги, — говорит Эд. — А ты что делаешь? Вкладываешь деньги в Фанни-Мэй, будешь тратить и проценты, и капитал, и останешься ни с чем.

— Эд, — урезонивает его Сара с переднего сиденья.

Роза сидит сзади, зажатая с двух сторон сыновьями. Они ее до смерти запугали: тычут ей в нос то тот, то этот вариант.

— Ма, как ты не понимаешь, — наседает Эд. — С облигациями дело обстоит так: ты получаешь проценты, а потом, когда срок облигации выходит, первоначальный вклад возвращается к тебе. Если же ты вкладываешь деньги в фонд, так этот фонд, он покупает закладные, поняла? Ты получаешь деньги назад по мере того, как заемщики выплачивают свой долг, но в конце ты не получишь крупной суммы — не получишь ничего. За это время, пока заемщики будут расплачиваться по ипотеке, все деньги к тебе возвратятся. И если потратила деньги, которые тебе выплачивали, у тебя ничего не останется на потом. Вот так вот — все конец.