Семя скошенных трав
Шрифт:
— Да, — сказал я. — Мне надо тут…
Не сумел объяснить, что именно надо тут — но почему-то почувствовал, что надо идти с Кранцем. Он мне одновременно нравился и не нравился, но главное — он чем-то напоминал Шалыгина. Тянуло к нему, видимо, именно поэтому.
Так что он нас с Юлием повёл куда-то вглубь станции — я пошёл, не сомневаясь.
Вышли из ангара, через переход, из которого шли и лестницы, и лифты — там по всем стенам вились растения, зелёные земные и бурые с желтоватыми шедийские. Свернули в широкий коридор — и оказались в странном помещении: в высоком, практически пустом зале, освещённом синеватым светом, а посредине — светлый каменный куб высотой метра полтора. По четырём углам горели
Против куба Кранц притормозил.
— Вениамин, — спросил я, — это что?
— Алтарь, — сказал Кранц. — Памяти убитых на Океане Втором. — Он взял шнур в руку и потянул сквозь кулак. — Антонов Глеб Витальевич, двадцать пять лет, Земля. Был расстрелян вместе с шедийскими учёными на Медузьем. — Взял второй шнур. — Дженни Мэри Роуд, тридцать два года, Земля. Погибла во время спасательной операции, у вулкана Богатырь. — Третий. — Гхирикай из Огу, Шед, сорок лет. Отвлекал землян от спасателей, покончил с собой, когда его задержали…
— То есть не военные? — спросил Юлий.
— Нет, — сказал Кранц. — Те, кого мы знали. Наши. Учёные, врачи, педагоги, обслуживающий персонал станции. Тут погибло много военных, но мы их просто не знаем.
На стене, в тусклом синем свете, висели чьи-то фотки. Я подошёл посмотреть.
Это были дети. Маленькие шедми. Белые шнуры в узлах свисали с их портретов, как аксельбанты. Фотки были разнокалиберные, не стильные; по-моему, часть — из личных дел, часть — куски ВИДголов, перенесенные на плоские носители. Множество этих фоток с двух сторон окружало нишу, а в нише на кубике-постаменте сидела толстенькая каменная русалочка-шедми. Вместо ног у неё были — от колен — тюленьи ласты, пузико выпирало, как у беременной, перепончатыми ладошками она упиралась в постамент, как морской котик, а в плоской груди, в сквозной дырке, горел яркий голубой огонёк. Она была очень смешная и трогательная и выглядела девчонкой лет двенадцати. Под постаментом тоже лежала груда ракушек.
Я обернулся к Кранцу. Он пояснил раньше, чем я спросил:
— Это Хэталь. Богиня-дитя, общая мать шедми. Они не очень верующие, но блюдут традиции… и потом, Хэталь для них — не столько символ веры, сколько символ Океана. Дома, памяти…
— А ракушки зачем? — спросил я.
Кранц усмехнулся.
— Юл, объясни, зачем ракушки.
Я посмотрел на Юла. Лицо у него в голубом свете казалось неживым, глаза расширились и блестели.
— Ракушка — приют для души, покинувшей тело, — сказал он тихо. — Умершие приходят из Океана проститься и благословить живых — и останавливаются в ракушках. Ты услышишь шум Океана, если прижмёшь ракушку к уху, Яр, а шедми слышат голоса… голоса своих родичей, друзей, предков… целый хор странствующих душ.
— Да, — сказал Кранц. — Но не только.
— А! — спохватился Юл и добавил, словно студент на экзамене: — Душа белька через ракушку может вернуться домой. Если умирает белёк — девочки приманивают его в самую красивую ракушку и ждут, когда он родится снова.
Кранц слушал со странным выражением, каким-то почти болезненным. Я даже заметил, как подрагивает мускул у него на скуле.
— Теперь верно, — сказал он. — Молодец. Они приносят сюда ракушки, надеясь вернуть души умерших бельков и детей постарше. Вдруг те, кто покинул мир, не успев пересечь Межу, всё-таки захотят вернуться домой… кто знает.
Он сказал это так серьёзно, что мне
стало жутко.— Ты что, в это веришь? — спросил я, чувствуя комок в горле.
— Какая разница, во что я верю, — медленно проговорил Кранц. — Я хочу, чтобы ты увидел. И понял. И рассказал всё, что знаешь. Под запись. Это может оказаться чрезвычайно важно.
— Ну так… да, — сказал я, стараясь не заикаться и хоть как-то собрать мысли. — Ясно. Ясно, их жалко, ведь они остались без дома. И такие потери… война…
Кранц поднял голову и посмотрел мне в глаза, снизу вверх:
— Бердин, ты пока не понимаешь. Это не случайные потери. Здесь, на Океане, очень планомерно и целеустремлённо уничтожали или куда-то увозили их детей. Вели охоту на детей. Видишь это? Думаешь, при минимальной принципиальности военных, при самой обычной избирательности, когда силой меряются в основном те, кто с оружием, в колониальном мирке, где нет крупных гражданских объектов, такие потери среди детей вообще возможны? Да здесь детей было убито и пропало без вести едва ли не больше, чем взрослых!
— Слушай, Кранц, — сказал я, — а ты знаешь такую фамилию: Смеляков?
— Слышал от Ромы Шалыгина, — кивнул он.
— А ты знаешь, что всё вообще началось с бельков? — сказал я. Меня прорвало. Я понял, что Кранц — тот единственный человек, которому можно рассказать. Меня немного смущал Юлька, но Кранц считал, что он — не помеха, и я подумал, что — ладно, не помеха. И выдал всё ворохом, прямо тут, перед этим алтарём и ракушками, будто оправдаться хотел — парню, который сделал себя наполовину шедми. Торопясь, сумбурно, зато, кажется, я сумел как-то собрать всю информацию на какой-то логический каркас.
Я сказал, что Смеляков, Гицадзе и ещё кое-кто из пилотов, по-моему, специально шли на несанкционированные контакты с шедми, провоцировали конфликты, чтобы у персонала станции появился повод для личной неприязни к нашим соседям-ксеносам — и, похоже, это делалось с ведома командования. Сказал, что отец Арсений, видимо, либо был с ними заодно, либо они использовали вслепую и его — потому что проповеди тоже провоцировали ксенофобию. Я в двух словах рассказал про книжку — и сказал, что Гицадзе, быть может, вовсе не выловил её из воды, а просто держал при себе и предъявил, когда атмосфера на станции уже была подходящая. Рассказал про островок, где играли подростки — и про то, что туда всадили ракету именно потому, что знали: там точно будут подростки.
Я почти не заикался. Тот ночной трёп с Бэреем, пока летели к Океану Второму, помог мне разобрать и разложить по полочкам всё в своей голове. Я даже сделал вывод.
— Скажи, Кранц, это ведь — потому, что шедми невероятно обожают детей? — спросил я. — Да? Потому что те, кто всё это планировал, точно знали, что шедми — чокнутые в этом смысле? Потому что они не стерпят и начнут войну просто потому, что у них забрало упадёт?
Кранц слушал, внимательно глядя на меня. Юлька тоже глядел в ужасе. Мне было даже жалко его — но я не мог ему помочь, раз уж Кранц считает, что не надо от него скрывать. Я как-то чуял, чутьём, пожалуй, таким армейским, статусным чутьём, что Кранц — фигура очень важная. Быть может, из всех, с кем я общался — самая важная. И мне казалось, что он — наш, на нашей стороне, и, вдобавок, имеет право приказывать.
Я не силён в играх спецслужб.
Я понимал, что всё делал неправильно.
Но мне хотелось рассказать Кранцу, приблизительно так же, как хотелось рассказать Бэрею.
Кранц моргнул. Тут я сообразил, что он слушал, не мигая, как шедми.
— Это было бы очень хорошо, — сказал он. — Просто замечательно. Потому что, если земляне всего лишь спровоцировали конфликт, после начала активных военных действий они потеряли бы к детям шедми интерес… Нет, провокация, безусловно, была… но это верхушка айсберга.