Семя скошенных трав

И вдруг меня осеняет дикая мысль.

— Борис! — ору я. — Катер ведь на ходу?

— Да какой это катер… — бормочет Борис, но у него на лице, в глазах — безумная надежда.

— Какой бы ни был! — рявкаю я. — Горючку! Медикаменты! Грузитесь на борт.

— Хэлга, это смешно, — пытается вставить Шурик. — Его же заметят с орбиты ещё вернее, чем вездеход…

— Зато он вместит всех, — говорю я. — Надо рискнуть. Какая разница!

— Его не заметят, — вдруг говорит Амунэгэ.

Все оборачиваются к нему. Он стоит, скрестив на груди руки, сжав кулаки. Криво, странно улыбается.

— Ты, наверное, спятил? — говорит Элгрэ.

— Оказывается, я шаман, — говорит Амунэгэ с той же странной улыбкой. Безумной. — Со мной говорят те, из ночного ветра.

— Сбрендил! — Ангрю стучит костяшками пальцев по виску.

— Пусть — сбрендил. Просто поверьте. Больше-то не во что! И держитесь катера, все. Вас не заметят, духи нас скроют, я обещаю, клянусь дыханием.

Все дети Коралла слегка безумны, думаю я. Улыбаюсь.

— Заправляйте катер, — говорю я. — Пожалуйста.

Дальше в лихорадочной спешке таскаем воду, льём горючку. Устраиваем на борту раненых и больных. Борис входит в рубку — но там у штурвала Хосчэ из Гои, он дома водил водные кометы от острова к острову:

— Нет, человек, дай мне. Я справлюсь лучше.

Амунэгэ стоит рядом:

— Я не поплыву, Хэлга. Я буду молиться здесь.

— Хорошо. Молись, больше ничего не остаётся. Только уцелейте, пожалуйста.

Я прыгаю за борт. Мы сбрасываем с пирса швартовочные концы.

Катер, пык-пыкая своим увечным движком, потихоньку отваливает от берега. Шедми кидаются в мутную тёплую воду.

За нами остаётся станция, освещённая, с раскинутыми солнечными батареями. Словно в её помещениях ещё остались люди и шедми.

* * *

Я быстро понимаю: будет труднее, чем хотелось бы.

Тёплая, отвратительная вода Моря — как кисель из донной взвеси. В ней попадаются какие-то слизистые комки или пласты слизи величиной с одеяло, толщиной в ладонь. Они медленно дрейфуют с подводными течениями. Микроорганизмы или местные водоросли — учёные бы разобрались, мы не разбираемся, для нас это просто помеха. Замедляют движения.

Но слизь — полбеды. Утром восходит местное солнце — карликовая звёздочка — и быстро раскаляется добела. Солнечные лучи жалят головы, от них нет спасения, мы ныряем в тёплую муть, но она почти не охлаждает. Я понимаю, почему военные людей выбрали для нас этот мир и это море: злая ирония, жестокая пародия на Океан. Куда вы тут сбежите, шедми? Уходить вашим душам в эти тёплые буровато-жёлтые воды, населённые только слизью…

Я понимаю: мы не все выйдем из этой воды. Но надо держаться на плаву.

Мы плывём почти наравне с катером. Сейчас мне кажется, что в этом есть смысл: заметят ли нас с орбиты, нет ли — а помощь некоторым из нас может понадобиться сейчас. Катер оказывается больше, чем я думал, он — спасение. На нём — очищенная пресная вода, медикаменты. Можно бросить с борта бутылку с водой, можно спустить верёвочный трап, чуть сбавив ход — и кто-то поднимется на палубу, чтобы немного отдохнуть.

Наша общая скорость безобразно мала. Но быстрее не получается.

Жуткий зной — бесконечен. Становится всё жарче, дышать тяжело, мы ныряем и плывём под водой — там чуть легче, но в толще воды висят слизистые образования, более плотные, чем пласты на поверхности. Они полупрозрачны, почти не видны в водяной мути, липнут к коже, к одежде, к волосам — от них тяжело освободиться.

Путь похож на пытку.

Я много раз думаю: если бы не катер — мы многих потеряли бы ещё днём.

Но и на палубе катера — тяжело, не скрыться от жары. Я думаю о наших раненых, которых люди обливают водой, чтобы хоть немного охладить.

Море Эльбы — та же пустыня.

Мой братишка Элгрэ пытается шутить, щёлкает дельфиньей речью:

— Командир… знаешь, откуда на Эльбе… море?

— Откуда? — отзываюсь я на выдохе.

— Местный бог… варил суп из медуз… попробовал — гадость… и выплеснул сюда.

Невольно улыбаюсь.

Думаю о том, что у людей бывают долгие союзы, когда один из родичей становится намного любимее и важнее, чем прочие. У нас с Элгрэ — такой союз. Как забавно.

Люблю всех. Но мой стрелок — кусок моей души; мы — телепаты, хоть телепатии и не бывает.

— Бог… перекипятил его, Элгрэ! — отзываюсь я.

Элгрэ отвечает дельфиньей трелью. Те, кто ближе к нам и хорошо слышали — встряхиваются, плывут быстрее.

С катера спускают ведро на верёвке, зачерпывают воду, поднимают на борт.

Так течёт время.

Когда солнце склоняется к горизонту, мы все уже выбились из сил. По сравнению с дневным пеклом сумерки кажутся нам прохладными; мерещится еле заметный ветерок.

Делаю рывок вперёд. Подплываю к катеру.

От него несёт горючкой и горячим металлом. На воде в кильватере — масляные пятна.

Хватаюсь за свисающий трап — борт обжигает кожу. Кричу:

— На катере! Мы далеко от станции?

Шурик перевешивается через борт. На его голове — мокрый платок, лицо красное.

— Пятьдесят километров! — кричит он.

Пятьдесят километров людей — чуть больше сорока наших линий. Мы не успеваем.

— Шедми! — кричу я. — Вдохните! Стало прохладнее — надо спешить.

Родичи отзываются дельфиньим щёлканьем. Мне кажется, что голосов страшно мало — но, быть может, ответили лишь некоторые?

Надо спешить, но мы уже слишком устали.

Я думаю о том, как мы все переживём ударную волну — но тут же прерываю себя. Это произойдёт под утро. Конечно, под утро. Впереди ещё целая ночь. Мы успеем.

Темнеет, темнеет, темнеет.

Ночь — чуть менее душная, чем на станции. Плыть легче, но темень — как в закрытой коробке. Небо — чёрный войлок, пустое и плоское, без звёзд и лун: у Эльбы нет спутников.

Хосчэ кричит с катера:

— Включить прожектор?

— Нет! — ору я и хлебаю тёплую горько-солёную воду. Отплёвываюсь. — Лучше акустический пеленг! Мы… — окунаюсь, выныриваю, продолжаю. — Лучше мы поплывём по звуку!

Единственное в море пятно света будет для звездолёта на орбите — как наша подпись «Мы здесь!» Прожектор — нельзя. Плыть в кромешном мраке — неприятно, но безопасно. Лишь бы никто не потерял ориентацию и не повернул назад.