Семья Тибо, том 1

Пастор склонился к ней:

— Отвергните себя самое! Самоотречение — те же дрожжи, ибо так же, как дрожжи преображают муку, так и самоотречение преображает дурную мысль и дает подняться Добру! — И продолжал, выпрямляясь: — Итак, если хочешь, Господи, возьми к себе ее дочь, возьми, она отрекается от нее, она покидает ее! И если тебе нужен ее сын…

— Нет… нет…

— …и если тебе нужно взять и сына ее, да будет исторгнут и он! Пусть никогда не ступит он больше на порог материнского дома!

— Даниэль!.. Нет!

— Господи, она вверяет своего сына твоей Мудрости, вверяет по доброй воле! И если супруг ее тоже должен быть отнят, да свершится и это!

— Только не Жером! — застонала она, подползая на коленях.

— Да свершится и это! — продолжал пастор еще более восторженно. — Да будет так, без спора, по Воле твоей, о источник Света! Источник Блага! Дух!

После короткой паузы он спросил, не глядя на нее:

— Принесли ли вы жертву?

— Сжальтесь, Джеймс, я не в силах…

— Молитесь!

Прошло несколько минут.

— Принесли ли вы жертву, полную жертву?

Не отвечая, она в изнеможении опустилась на пол возле кровати.

Прошло около часа. Больная была неподвижна; лишь голова, покрасневшая и отечная, металась по подушке из стороны в сторону; дыхание было хриплым; в открытых глазах стыло безумие.

Внезапно пастор вздрогнул, словно г-жа де Фонтанен окликнула его, хотя она не шевельнулась; он стал возле нее на колени. Она выпрямилась, ее черты слегка разгладились; она долго смотрела на маленькое, прильнувшее к подушке лицо, потом развела руками и сказала:

— Господи, да будет Воля твоя, не моя.

Грегори не шелохнулся. Он ни на мгновенье не сомневался, что рано или поздно эти слова будут произнесены. Глаза его были закрыты; всеми силами души он взывал к милосердию божьему.

Время шло. Порою казалось, что девочка теряет последние силы, что последние искры жизни угасают в ее глазах. Потом тело начинало трястись в судорогах, и тогда Грегори брал руку Женни и, сжимая в ладонях, говорил со смирением:

— Мы пожнем! Мы пожнем! Но надо молиться. Помолимся.

Около пяти часов он поднялся, укрыл ребенка соскользнувшим на пол одеялом и отворил окно. В комнату ворвался холодный ночной воздух. Г-жа де Фонтанен, по-прежнему стоявшая на коленях, даже не сделала попытки удержать пастора.

Он вышел на балкон. Рассвет едва брезжил, небо еще хранило металлический цвет; улица темнела, точно таинственный ров. Но над Люксембургским садом уже светлел горизонт; по улице плыли клубы тумана, окутывая, точно ватой, черные купы деревьев. Грегори напрягся, чтобы унять дрожь, и стиснул руками перила. Утренняя свежесть колыхалась под прикосновениями легкого ветра и овевала его влажный лоб и лицо, изнуренное бессонной ночью и молитвой. Крыши уже начинали синеть, ставни четко выделялись на закопченном камне стен.

Пастор обратился лицом на восход. Из темных глубин ночи вздымалось к нему широкое полотнище света; мгновенье — и розовый свет разлился уже по всему небу. Природа пробуждалась; мириады лучезарных молекул искрились в утреннем воздухе. И вдруг он почувствовал, как его грудь наполняется новым дыханьем, как сверхчеловеческая сила пронизывает все его существо, приподнимает его над землей, делает огромным и всемогущим. На какой-то миг к нему приходит сознание безграничности своих сил, его мысль повелевает вселенной, он может решиться на все, может крикнуть этому дереву: "Трепещи!" — и оно затрепещет; может крикнуть этой девочке: "Встань!" — и она воскреснет. Пастор простирает руки, и вдруг, подхватывая его порыв, листва на улице вздрагивает: с дерева, растущего под балконом, с хмельным щебетом срывается огромная стая птиц.

Он подходит к кровати, кладет руку на голову коленопреклоненной матери и восклицает:

— Алилуйя, dear! Полное очищение свершено!

Он наклоняется к Женни.

— Мрак изгнан! Дайте мне руки, славная моя.

И ребенок, который за последние двое суток почти не понимал обращенных к нему слов, протягивает руки.

— Посмотрите на меня!

И блуждающие глаза, которые, казалось, уже утратили способность что-либо видеть, устремляются на него.

— Он избавит тебя от смерти, и твари земные пребудут в мире с тобой. Вы здоровы, малышка! Больше нет мрака! Слава богу! Молитесь!

Взгляд ребенка обрел осмысленное выражение, девочка шевелит губами; кажется, что она и в самом деле хочет молиться.

— Теперь, my darling, можно закрыть глаза. Тихонько… Вот так… Спите, my darling, вы здоровы! Вы заснете от радости!

Через несколько минут, впервые за пятьдесят часов, Женни дремала. Неподвижная голова мягко погрузилась в подушку, на щеки легла тень ресниц, дыхание стало спокойным и ровным. Девочка была спасена.

VI. Серая тетрадь

Это была ученическая тетрадь в сером клеенчатом переплете, обычная ученическая тетрадь, которая могла курсировать от Жака к Даниэлю, не привлекая внимания учителя. Первые страницы испещрены были записями такого рода:

"Напиши даты жизни Роберта Благочестивого [17] ".

"Как правильно — rapsodie или rhapsodie?"

"Как ты переводишь eripuit?" [18]

Дальше шли замечания и поправки, которые относились, очевидно, к стихам Жака, написанным на отдельных листках.

17

Роберт Благочестивый — король Франции с 966 по 1031 г.

18

Отобрал <силой> (лат.).

Вскоре между двумя учениками завязывается регулярная переписка.

Первое — и довольно пространное — письмо написано Жаком:

"Париж, Лицей Амио, третий класс "А", под бдительным оком Ку-Ку, он же Свиная Щетина, понедельник, день семнадцатый марта месяца, 3 часа 31 минута 15 секунд.

В каком состоянии пребывает твоя душа — в равнодушии, чувственности или любви? Я склоняюсь скорее к третьему, ибо это состояние свойственно тебе более других.

Что касается меня, чем больше я исследую свои чувства, тем более убеждаюсь, что человек ЭТО СКОТИНА и что одна лишь любовь может возвысить его. Это — крик моего раненого сердца, и оно не обманывает меня! Если бы не ты, дорогой мой, я оставался бы тупицей и идиотом. И если я трепетно тянусь к Идеалу, этим я обязан тебе.

Мне никогда не забыть этих мгновений, увы, слишком редких и слишком кратких, когда мы безраздельно принадлежим друг другу. Ты — моя единственная любовь! И никогда не будет у меня никакой другой любви, ибо тысячи страстных воспоминаний о тебе тотчас обрушились бы на меня. Прощай, я весь горю, в висках стучит, глаза заволокло. Ведь правда, ничто никогда не сможет нас разлучить? О, когда, когда мы будем свободны? Когда сможем жить с тобою вдвоем, путешествовать? Я буду восхищаться чужими странами! Вместе впитывать в себя бессмертные впечатления и вместе, пока они еще не остыли, преображать их в стихи!