Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— А ты видел, Антуан, перед самым концом, когда рот открывается, открывается…
Они молча поглядели друг на друга; у обоих глаза были полны слез.
В шесть часов утра Антуан, почти совсем отдохнувший после недолгого сна и уже чисто выбритый, поднялся на третий этаж.
"Господин Шаль незаменим для рассылки траурных извещений, — думал он, взбираясь по лестнице пешком — хотелось размять ноги. — Заявление в мэрию не раньше десяти часов… Предупредить людей… К счастью, родственников у нас мало: Жаннеро с материнской стороны, тетя Казимира будет представлять всех прочих. Послать телеграмму в Руан кузенам. А друзья прочтут завтра извещение в газетах. Послать открытку отцу Дюпре, другую — Жану. Даниэль де Фонтанен в Люневиле, напишу ему сегодня же вечером; его мать и сестра на юге, это многое упрощает. Впрочем, захочет ли
— Из похоронного бюро уже приходили двое агентов, — сообщила Адриенна. — Зайдут еще раз в семь часов… А потом, — добавила она, слегка смутившись, — известно ли господину Антуану, что мадемуазель Жиз заболела?
Они вдвоем направились к комнате Жиз, постучали в дверь.
Девушка лежала в постели. Взгляд у нее был лихорадочный, на скулах выступили алые пятна. Но серьезного ничего не оказалось. Телеграмму от Клотильды Жиз получила, когда ей не совсем здоровилось, и телеграмма эта была первым толчком; потом поспешный путь в Париж, а главное, встреча с Жаком окончательно ее доконали, произвели в юном организме такое резкое потрясение, что, уйдя вчера вечером из спальни, от одра умирающего, она вынуждена была лечь, так как начались сильные спазмы; всю ночь она промучилась, вслушиваясь в гул голосов, в шумы, стараясь угадать, что происходит, но встать с постели не смогла.
Она неохотно отвечала на вопросы Антуана, впрочем, он и не настаивал:
— Утром придет Теривье, и я его к тебе пришлю.
Жиз повернула голову в ту сторону, где находилась спальня г-на Тибо:
— Значит… все кончено? — робко спросила она.
Особенной печали она не испытывала и не совсем знала, что следует говорить в таких случаях.
Антуан вместо ответа опустил веки, и вдруг его пронзила удивительно ясная мысль: "А ведь это я его прикончил".
— А пока что горячую грелку и горчичники, — сказал он, обращаясь к Адриенне. И, уходя из комнаты, улыбнулся Жиз.
"Я его прикончил, — повторил он про себя. Впервые он как бы со стороны увидел свой поступок. — И правильно сделал", — тут же добавил он. Мысль работала быстро, с предельной ясностью. "Не к чему себя обманывать: элемент малодушия все-таки присутствовал: чисто физическая потребность убежать от этого кошмара. Но предположим даже, что я лично был заинтересован в такой развязке, достаточная ли это причина, чтобы воздержаться? Нет и нет!" Антуан не желал уклоняться от ответственности, какой бы страшной она ни была. "Конечно, было бы опасно разрешать врачам… Слепое выполнение этого правила, как бы абсурдно, даже нечеловечно оно ни было, в принципе необходимо…" Чем отчетливее он осознавал силу и справедливость этого правила, тем больше одобрял себя за то, что сознательно обошел его. "Вопрос совести, личного суждения, — думал он. — Вовсе я ничего не обобщаю. Просто говорю: в данном случае я действовал так, как должен был действовать".
Он вошел в комнату, где лежал покойник. Дверь он открыл осторожно, как велел открывать ее в последнее время, чтобы не разбудить больного. И вдруг его словно ударило при виде мертвеца. Было что-то нелепое, непривычное в том, что именно с образом отца можно было сейчас связать в общем-то вполне будничное понятие — труп. Так он и остался стоять на пороге, удерживая дыхание. Этот неодушевленный предмет — его отец… Руки полусогнуты, кисти сложены. Облагороженный смертью. И какой спокойный!.. Вокруг одра оставили пустое пространство: стулья и кресла расставили вдоль стен. Монашенки понуро стояли по обе стороны кровати, где покоился усопший, и казались двумя аллегорическими изваяниями, задрапированными в черное; охраняя того, чья неподвижность придавала этой картине подлинное величие. Оскар Тибо… Столько властолюбия, столько гордыни сведены теперь к такому безмолвию, к бессилию!
Антуан боялся пошевелиться, чтобы жестом не нарушить этого благообразия. И тут он снова повторил себе, что оно — дело его собственных рук; и, лаская взглядом родное лицо, которое сам одарил немотой и покоем, он почувствовал, как губы его тронула улыбка.
Антуан удивился, заметив в отцовской спальне Жака, сидевшего в углу рядом с Шалем, — он-то думал, что брат еще спит.
А г-н Шаль, увидев Антуана, вскочил со стула и бросился к нему. За мутными от слез стеклами очков помигивали глазки.
Он схватил Антуана за обе руки и, не зная, как выразить свою привязанность к усопшему, потянул воздух носом, вздохнул и проговорил:— Прелестный… прелестный… Прелестный… был мужчина, — дергая при каждом эпитете подбородком в сторону кровати. — Надо было его знать, продолжал он убежденным, тихим голосом, но с раздражением, будто некий невидимый противник пытался оспорить его слова. — Под горячую руку мог и оскорбить, это да… зато какой справедливый. — Он поднял ладонь, будто произносил присягу. — Совестный судия! — заключил он и отправился в свой уголок.
Антуан сел. Запах, разлитый по спальне, поднял в нем целыми пластами воспоминания. Сквозь вчерашний пресный аптекарский затхлый дух, сквозь непривычный аромат свечей он различал застарелый запах старого голубого репса, съеденного пылью, — этот гарнитур достался им еще от родителей Оскара Тибо; сухой запах ткани, чуть отдававший смолой после пяти десятков лет, в течение которых мебель красного дерева вощили мастикой. Знал он также, что если открыть зеркальный шкаф, оттуда повеет свежестью чистого белья и из ящиков комода донесется запах старых газет, смешанный с упорным камфарным духом. И знал он также, что от молитвенной скамеечки, обитой ковровой тканью, протертой двумя поколениями до основы, пахнет пылью, знал, потому что надышался ею еще ребенком, когда скамеечка эта была единственным подходящим ему по росту сиденьем.
Ни звука, ничто не колебало пламени свечей.
Подобно воем, кто заходил в эту комнату, Антуан стал рассматривать труп — упорно, даже как-то ошалело. В усталом мозгу пытались слиться в связную мысль разрозненные ее зачатки:
"Где теперь то, что делало Отца таким же существом, как я, где та сила жизни, которая билась в нем еще накануне вечером, где она? Что с ней сталось? Исчезла? Существует ли где-нибудь еще? В какой форме? — Он растерянно прервал себя: — Ну, брат, с такими идиотскими мыслями можно далеко зайти! Ведь не в первый же раз я вижу мертвеца… И отлично знаю, что не существует более неточного термина, чем "небытие", скорее уж надо именовать это агломерацией мириадов жизней, непрерывным зарождением.
Да, да… Я десятки раз это твердил. А вот перед этим трупом — не знаю… И вынужден признать концепцию небытия, более того, она в известной мере законна. В конце концов, подлинно существует одна лишь смерть: опровергает все, превосходит все… самым абсурдным образом!"
"Нет, не годится это… — спохватился он, пожав плечами, — нельзя поддаваться соображениям, которые возникают вот так — вплотную к явлению!.. Это не должно идти в счет, это не в счет".
Усилием воли он стряхнул с себя одурь, решительным движением поднялся со стула, и сразу им овладело какое-то глубокое, интимное, настойчивое, жаркое волнение.
Сделав знак брату следовать за ним, Антуан вышел в коридор.
— Прежде чем что-либо решать, надо узнать волю отца. Пойдем.
Они вошли в кабинет г-на Тибо. Антуан зажег плафон, потом настенные лампы, святотатственный свет залил эту комнату, где обычно горела на письменном столе лишь одна настольная лампа под зеленым абажуром.
Антуан приблизился к письменному столу. В тишине весело звякнула связка ключей, которую он вынул из кармана.
Жак держался поодаль. Только сейчас он заметил, что стоит рядом с телефонным столиком, на том самом месте, где накануне… Накануне? Всего пятнадцать часов прошло с той минуты, когда в проеме этой двери возникла фигурка Жиз.
Неприязненным взглядом обвел он эту комнату, которую так долго считал неприступнейшим из святилищ, куда заказан путь чужакам и которую теперь уже ничто не защитит от непрошеного вторжения. Взглянув на Антуана, стоявшего на коленях в позе взломщика у выдвинутых ящиков письменного стола, Жак почувствовал неловкость. Ему-то что до последней воли отца и всех этих бумажек?
Ничего не сказав, он вышел из кабинета.
Жак снова направился в спальню, где лежал покойник, его мучительно тянуло туда, и именно там он мирно провел большую часть ночи, поделенную между бодрствованием и сном. Он понимал, что скоро его прогонит отсюда череда чужаков, и он не желал терять ни секунды из этой захватывающей очной ставки с собственной юностью; ибо сейчас для него ничто так трагически не воплощало прошлого, как останки этого всемогущего существа, вечно становившегося ему поперек дороги и вдруг целиком погрузившегося в нереальность.