Семья Тибо, том 1

— Ну, что, в чем дело, мой маленький Феллоу? — спросила Анна.

— В чем дело, маленький филер? — эхом повторил метрдотель.

— Покажите-ка, что вы принесли, — обратилась она к официанту и тыльной стороной ладони дотронулась до миски. — Ну, конечно, похлебка совсем простыла! Я же вам сказала: теплую… И совсем без жира, — добавила она строго, указывая пальцем на кусочек сала. — Рису, морковки и немного мелко нарезанного мяса. Право, это нехитрое дело!

— Унесите! — сказал метрдотель.

Официант взял миску, одно мгновение смотрел на похлебку, затем послушно отправился на кухню. Но прежде чем уйти, он на секунду поднял глаза, и взгляд Антуана встретился с его ускользающим взглядом.

Когда они остались одни, Антуан сказал ей с упреком:

— Дорогая, не находите ли вы, что господин Феллоу, пожалуй, слишком уж разборчив?..

— Этот официант просто идиот! — прервала его разгневанная Анна. — Вы видели? Он точно остолбенел перед миской.

Антуан тихо сказал:

— Он, может быть, думал, что в эту самую минуту где-нибудь в предместье, в каком-нибудь убогом чулане, его жена и ребятишки сидят за столом перед…

Горячая и трепетная рука Анны прикоснулась к его руке.

— Милый Тони, вы правы; это ужасно — то, что вы говорите… Но ведь вы же не хотите, чтобы Феллоу заболел? — Казалось, она действительно растерялась. — Ну вот, теперь вам смешно! Слушайте, Тони, этому бедному малому надо дать на чай… Ему особо… И побольше… От Феллоу…

Несколько секунд она сидела в задумчивости, затем вдруг сказала:

— Представьте себе, мой брат тоже начал с того, что был официантом в ресторане… Да, официантом в одной венсенской закусочной.

— Я не знал, что у вас есть брат, — заметил Антуан. (Интонация и мимика его, казалось, говорили: "Впрочем, я вообще о вас так мало знаю…")

— О, он далеко… Если еще жив… Он поступил в колониальные войска и уехал в Индокитай… Надо полагать, он там устроился. Я ни разу не получила от него известий… — Постепенно она снижала тон. На минорных нотах голос ее всегда был особенно волнующим. Она добавила еще: — Как глупо! Ведь я же отлично могла ему помочь. — И затем умолкла.

— Так что же? — снова начал Антуан после нескольких секунд молчания. Он умер, когда вас не было рядом?

— Кто? — спросила она, и ее ресницы дрогнули. Эта настойчивость удивляла ее. И все же она испытывала удовлетворение оттого, что внимание Антуана было так поглощено ею. И вдруг, совершенно неожиданно, она принялась смеяться каким-то легким и искренним смехом. — Представь себе, глупее всего то, что меня обвиняли в поступках, которых я не совершала и которые у меня, может быть, никогда не хватило бы мужества совершить, и никто не узнал того, в чем я действительно виновата. Тебе я скажу все: я опасалась завещания, которое мог составить Гупийо; и вот в течение тех двух лет, когда он был в состоянии совершенной расслабленности, я, пользуясь доверенностью, которую мне удалось от него выманить с помощью одного нотариуса из Бовэ, самым спокойным образом присвоила себе значительную часть его состояния. Впрочем, зря, потому что завещание было составлено целиком в мою пользу. Гюгета получила только свою законную часть… Но я полагала, что после семи лет сплошного ада я имею право сама взять все, что захочу. — Перестав смеяться, она добавила с нежностью в голосе: — И ты, мой Тони, первый, кому я это рассказываю.

Внезапно она вздрогнула.

— Ты озябла? — спросил Антуан, ища глазами ее манто.

Ночь становилась прохладной, было уже поздно.

— Нет, пить хочется, — сказала она, протягивая свой бокал к ведерку с шампанским. Она жадно выпила вино, которое он ей налил, снова зажгла одну из своих едких папиросок и встала, чтобы накинуть на плечи манто. Усаживаясь на место, она подвинула кресло так, чтобы быть совсем близко к Антуану.

— Слышишь? — сказала она.

Ночные бабочки порхали вокруг фонариков и ударялись о полотно тента. Оркестр замолк… В закрытом помещении ресторана большая часть окон погасла.

— Здесь хорошо, но я знаю одно место, где было бы еще лучше… — снова заговорила она, и взгляд ее был полон обещаний.

Он не отвечал, и она схватила его руку, положила ее на скатерть ладонью вверх. Он подумал, что она хочет ему гадать.

— Не надо, — сказал он, стараясь высвободить руку. (Ничто так не раздражало его, как предсказания: самые замечательные казались ему такими жалкими по сравнению с тем, что он предназначал себе в будущем!)

— Ну и глупый же ты! — бросила она ему, смеясь и не выпуская его руки. — Вот чего я хочу…

Она внезапно приникла к его ладони, впилась в нее губами и на минуту замерла без движения.

Он свободной рукой ласкал ее склоненный затылок, мысленно сравнивая ее слепую страсть к нему с тем спокойным и размеренным чувством, которое сам он питал к ней.

И тут, словно угадав, о чем он думает, Анна слегка приподняла голову:

— Я не прошу, чтобы ты любил меня, как я тебя люблю, я только прошу, чтобы ты позволил мне любить тебя…

XXVI. Вторник 21 июля. — Возвращение Жака в Женеву

Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить там вещи, постучался у его двери.

— Что нового в Женеве? — весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.

Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал по голосу.

— Боти! Уже вернулись? — И он подошел к Жаку, протягивая ему свои детские ручки. — Выглядите хорошо, — сказал он, пристально разглядывая путешественника.

— Да, — признал Жак. — Все в порядке!

Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провел более чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший, полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то освобожденный. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. "Конечно, — сказал он самому себе, — довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то открывается ясная цель: активная борьба против войны!" Да, пробил час испытаний, и именно теперь все должно было решиться. Но когда Жак подводил итог своим парижским впечатлениям, твердая позиция, занятая французскими социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях профессиональных союзов и партий, — все это укрепляло его веру в непобедимую мощь Интернационала.

— Садитесь сюда, — сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку "ты".)

— Разделим по-братски мой кофе… Ну что, все сошло хорошо? Рассказывайте. Что там обо всем этом говорят?

— В Париже? Как тебе сказать… Публика вообще ничего не знает, никто ни о чем не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре — и каникулами!.. Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы дипломатов… Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово! Идея всеобщей забастовки вновь отчетливо выдвигается на первый план. Это будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое обсуждение вопроса. Но…