Семья Тибо, том 1

— И Шаль был согласен?

— Э, да он в конце концов согласился бы, ради Дедетты. Обожает ее. Надумают они чего-нибудь от него добиться и тут же начинают угрожать, что отправят девочку в Савойю, на родину Алины; он заливается слезами и обещает сделать все, что бы они ни пожелали.

Он не слышал, о чем говорит Рашель: смотрел, как шевелятся ее губы, которые он целовал, красиво обрисованные губы, посредине пухлые, а в уголках они сходятся в тонкую черточку; когда она молчит, уголки губ слегка приподняты, будто она собралась улыбнуться и раздумала, и полуулыбка эта не насмешливая, а мирная, веселая.

Мысли его были так далеки от бедняги Шаля, что вполголоса он произнес:

— А знаете, я человек счастливый! — и сразу покраснел.

Она рассмеялась. Накануне, во время операции, она смогла вполне оценить душевное величие этого человека и теперь была в восторге от того, что открыла в нем мальчишество, которое как-то приближало его к ней.

— С каких это пор? — спросила она.

Он пошел на небольшую ложь:

— С сегодняшнего утра.

А ведь так оно и было на самом деле. Ему вспомнилось, с каким ощущением вышел он от Рашели на улицу, освещенную солнцем. Никогда он не чувствовал в себе такой силы; вспомнилось, как у Королевского моста он вмешался в самую гущу экипажей и просто с поразительным хладнокровием, проскальзывая между ними, думал: "До чего же я уверен в себе, до чего же хорошо я сейчас управляю собой! А ведь есть люди, которые отрицают, что ты хозяин своей судьбы!"

— Не угодно ли вам жареных белых грибов? — спросил он.

— With pleasure [92] .

— Вы говорите по-английски?

— Разумеется. Si son vedute cose piu straordinarie [93] .

— И по-итальянски? И по-немецки?

— Aber nicht sehr gut [94] .

Он ненадолго задумался.

— Вам доводилось путешествовать?

Она сдержала улыбку.

— Да, немного.

Он попытался заглянуть ей в глаза — уж очень загадочной показалась ему ее интонация.

92

С удовольствием (англ.).

93

И не такое еще бывает (ит.).

94

Но не очень хорошо (нем.).

— Да, о чем же я говорил? — произнес он.

Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса, самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу. Она вдруг сказала, внимательно посмотрев на него:

— Вы совсем не похожи на того, кого я видела этой ночью…

— Даю слово, это он и есть, — подхватил Антуан, поднимая руки, еще желтые от йода. — Не могу же я разыгрывать великого врача, когда нужно всего лишь отделить кость от котлеты!

— Знаете, я успела достаточно хорошо вас разглядеть!

— И что же?

Она промолчала.

— Вам довелось впервые присутствовать на таком представлении? — спросил он.

Она посмотрела на него, помолчала и сказала со смехом:

— Мне? — И тон ее, казалось, говорил: "Я еще и не то видела!" Но она тотчас же перевела разговор: — Вам приходится оперировать ежедневно?

— Вообще не приходится. Хирургией я не занимаюсь. Я терапевт, врач по детским болезням.

— Отчего же вы не стали хирургом? Такой человек, как вы!

— Надо полагать, это не мое призвание.

— Ах, как досадно! — вздохнула она.

Они помолчали. Ее слова вызвали в его душе печальный отзвук.

— Врач по внутренним болезням, хирург — да не все ли равно… произнес он громко. — О призваниях строятся всякие досужие домыслы. Всегда думаешь, что сам выбрал свое дело. А ведь все решают обстоятельства… — И она увидела, как на его лице вновь проступает то мужественное выражение, которое покорило ее накануне у изголовья больного ребенка. — Сделано, и обсуждать больше нечего, — продолжал он. — Избранный путь всегда лучший, только бы можно было идти вперед, к цели!

И он вдруг подумал о прелестной женщине, сидевшей напротив него, подумал о том, какое место за несколько часов она уже успела занять в его жизни, и сразу встревожился: "Главное, чтобы она не помешала мне работать! Добиваться успеха!"

Она заметила, что его лицо на миг омрачилось.

— Должно быть, вы невероятно упрямы.

Он усмехнулся:

— Вы не станете надо мной смеяться? Долгое время моим девизом было латинское слово, означающее: "Выстою!" Я даже велел отпечатать его на моей почтовой бумаге, выводил на первой странице моих книг. — Он вытащил цепочку от часов: — Даже вырезал на старинной печатке и ношу ее до сих пор.

Она подержала изящную вещицу, висевшую на конце цепочки.

— Чудесно!

— Правда? Вам нравится?

Она поняла его и сказала, возвращая печатку:

— Нет.

Но он уже отцепил брелок!

— Возьмите, прошу вас.

— Да вы с ума сошли!

— Рашель… на память о…

— На память о чем?

— Обо всем.

Она повторила:

— Обо всем? — и все смотрела ему в лицо и смеялась от души.

О, как же она сейчас ему нравилась! Как пленяла его эта непринужденная улыбка — улыбка почти мальчишеская! Не было в ней ничего общего ни с продажными женщинами, с которыми он встречался, ни с девушками и молодыми женщинами, которых видел в свете или в отелях в дни каникул и которые приводили его в замешательство, но, как правило, ничуть не привлекали. Рашель не внушала ему робости, — она была так близка ему. В ней была какая-то языческая прелесть и даже что-то от той непосредственности, которая свойственна девицам легкого поведения, любящим свое ремесло; но в ее прелести не было ничего сомнительного, пошлого. Как же она ему нравилась! Он видел в ней не только женщину, отвечавшую его вкусам, как ни одна другая, но впервые в жизни ему казалось, что он нашел спутницу жизни, друга.

Мысль эта неотступно преследовала его с самого утра. Он уже вынашивал замысел новой своей жизни, в которой Рашель отводилось определенное место. Одно только и оставалось для заключения договора — согласие соучастника. И он совсем по-мальчишески вел себя, сгорал от желания взять ее за руку, сказать; "Вы та, которую я ждал. Не хочу я больше случайных связей, но я терпеть не могу неясности, поэтому давайте заранее определим наши отношения. Вы будете моей любовницей. Наладим же нашу жизнь". Уже не раз он невольно выдавал свою заветную мечту, отваживался заглянуть в будущее; но она делала вид, будто не понимает, и он угадывал в ней какую-то сдержанность, которая мешала ему сразу раскрыть все свои замыслы.

— Не правда ли, здесь уютно? — говорила она, объедая гроздь замороженной смородины, подкрасившей ей губы.

— Да. Надо его запомнить. В Париже все найдешь, даже что-то провинциальное. — И, показывая на пустой зал, он добавил: — И нечего опасаться, что кого-нибудь встретишь.

— Вам было бы неприятно, если бы нас встретили вместе?

— Что за выдумки, я же о вас беспокоюсь.

Она пожала плечами.

— Обо мне? — Ей было приятно сознавать, что она возбуждает его любопытство, и она не спешила рассказывать о себе. Но в его вопрошающем взгляде было столько затаенной тревоги, что она решилась и доверительно сказала: — Повторяю, мне не перед кем отчитываться. Средства на жизнь, пусть скромные, у меня есть, и я обхожусь. Я свободна.

Напряженное лицо Антуана сразу разгладилось — он обрадовался, как ребенок. И она поняла, что он воспринял смысл ее слов так: если захочешь, я стану твоей. Будь на его месте любой другой, она бы возмутилась, но он ей нравился, и радостное сознание, что она желанна, унесло обиду при мысли, что он неверно понимает ее.

Подали кофе. Она умолкла, задумалась. Ведь и самой ей не казалось невероятной их связь; вот сейчас, например, она вдруг подумала: "Заставлю его сбрить бороду". Однако, ведь она его совсем не знает; такое влечение, как то, что сегодня она испытывает к нему, она в общем уже испытывала к другим. Пусть он не заблуждается и не смотрит на нее так, как смотрит сейчас, самоуверенно и плотоядно…