Семья Тибо (Том 1)

"А, вот что, - подумал он вдруг и встал, - я ведь хотел поглядеть, что сказано у Эмона насчет детского диабета...
– Он положил на колени толстый сброшюрованный том и принялся листать.
– Да... Да, действительно, мне следовало бы это знать, - пробормотал он, хмуря брови.
– Я в самом деле ошибся... Если б не Филип, бедному мальчугану был бы каюк - по моей вине... Ну, ну, не совсем по моей, и все же...
– Он захлопнул книгу и бросил ее на стол.
– Как сухо, однако, держится Патрон в таких случаях! Сколько тщеславия, как дорожит своей репутацией! "Лечение, которое вы назначили, милейший Тибо, только ухудшило бы его состояние!" И это при студентах, при сестрах! Ужасно!"

Засунув руки в карманы, он прошелся по комнате. "Надо было ему ответить. Надо было сказать: "Если бы вы сами выполняли свой долг!.." Великолепно. Он отвечает: "Господин Тибо, я думаю, уж в этом никто..." И тут бы я ему врезал: "Виноват! Если б вы приходили по утрам вовремя и сидели бы до конца приема, вместо того чтобы в половине двенадцатого удирать к платным больным, мне не приходилось бы делать за вас вашу работу и опасность ошибки была бы исключена!" Бац! При всем честном народе! Дулся бы на меня целых две недели, да мне-то, в конце концов, наплевать!"

У него внезапно сделалось злое лицо. Он пожал плечами и принялся рассеянно заводить стенные часы; потом вздрогнул, надел куртку и снова сел на прежнее место. Недавней радости как не бывало; на душе вдруг стало холодно.

– Дурак, - пробормотал он с недоброй улыбкой. Нервно заложил ногу на ногу и закурил еще одну папиросу. Но, произнося "дурак", он думал о том, какой у доктора Филипа верный глаз, какая огромная, порою поразительная опытность; в этот миг гениальность Патрона предстала перед ним во всей своей удручающей очевидности.

"А я, я-то как?
– спросил он себя, и ему стало вдруг душно.
– Научусь ли я когда-нибудь видеть болезнь так же ясно, как он? Эта почти безошибочная прозорливость, - ведь только благодаря ей и можно стать великим клиницистом, - будет ли она когда-нибудь у меня?.. Конечно, память, трудолюбие, настойчивость... Но обладаю ли я еще чем-то, кроме этих качеств, годных разве что для подчиненного? И ведь не в первый раз я спотыкаюсь на диагнозе... на легком диагнозе, - да, картина была ясная, случай в общем классический, ярко выраженный... Ах!
– Он порывисто вытянул руку.
– Это не приходит само, - работать, накапливать, накапливать опыт!
– Он побледнел. А завтра - Жак! Завтра вечером Жак будет здесь, в соседней комнате, а я... я..."

Одним прыжком он вскочил с кресла. План совместной жизни предстал вдруг перед ним в своем истинном свете - как непоправимая глупость! Он больше не думал о взятой на себя ответственности, он думал лишь о тех путах, которые отныне свяжут его, будут мешать любому движению. Он уже не понимал, что за муха его укусила, почему он решил взвалить на себя спасение Жака. Разве он может позволить себе растрачивать попусту время? Разве есть у него хоть один свободный час в неделю? Дурак! Сам привязал себе камень на шею! И некуда отступать!

Безотчетно он вышел в прихожую, открыл дверь в комнату, приготовленную для Жака, и застыл на пороге, шаря взглядом по темноте. Его охватило отчаянье. "Куда, куда бежать, черт возьми, где найдешь покой? Покой для работы, покой, чтоб думать лишь о своем? Вечно уступки! Семья, приятели, Жак! Все будто сговорились мешать мне работать, мешать жить!" Кровь прилила к голове, в горле пересохло. Прошел на кухню, выпил два стакана холодной воды и вернулся в спальню.

В полном унынии начал он раздеваться. В этой комнате, где он еще не успел обзавестись домашними привычками, ему было явно не по себе, все казалось неуютным, вещи выглядели чужими, даже враждебными.

Прошел чуть ли не час, пока он лег, и потом долго еще не мог уснуть. Непривычным было близкое соседство уличного шума; он вздрагивал от стука шагов по тротуару. Мысли всё были какие-то случайные - о том, что надо починить будильник, и о том, как на днях, засидевшись на вечеринке у Филипа, он с трудом нашел авто... Временами с пронзительной четкостью вспоминалось: возвращается Жак; в отчаянье ворочался он на узкой кровати.

"В конце концов, - думал он с яростью, - должен же я устроить свою жизнь! Пусть сами выпутываются, как знают! Поселю его здесь, раз уж так порешили. Налажу его занятия, так и быть. А там пусть делает, что хочет! Я взял на себя ответственность за него. Но на этом - стоп! Пусть не мешает моей карьере! Должен же я устроить свою жизнь! А все прочее..."

От его любви к мальчику не осталось и следа. Он вспомнил поездку в Круи. Вновь увидел брата, худого, истомленного одиночеством; а может, у него туберкулез? Если так, он уговорит отца отправить Жака в хороший санаторий не в Швейцарию, а в Овернь или в Пиренеи; и он, Антуан, останется один, будет свободно располагать своим временем, работать, как сочтет нужным... Он даже поймал себя на мысли: "Возьму себе его комнату, устрою там свою спальню!.."

VIII. Возвращение Жака в Париж

Назавтра Антуан проснулся в совершенно ином расположении духа и потом в больнице поглядывал все утро с радостным нетерпением на часы; хотелось поскорее принять брата из рук г-на Фема. На вокзал он явился задолго до поезда и, расхаживая взад и вперед по платформе, припоминал все, что собирался сказать г-ну Фему относительно исправительной колонии. Но когда поезд подошел к перрону и он заметил в толпе пассажиров силуэт Жака и директорские очки, - все заранее приготовленные, тщательно взвешенные слова выпали из головы, и он побежал навстречу прибывшим.

Господин Фем так и смял; он приветствовал Антуана, как самого близкого друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит, что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи. Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны господину учредителю.

Жак плакал.

Он еще ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетенного состояния мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придает наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и бесплодным.