Семья Тибо (Том 1)

– Да ведь я же - мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат...

Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.

– Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?

– Прошу извинить, но мне пора.

Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.

– Еще два слова, - сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в прихожую.
– Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться?
– Она вопросительно смотрела на него.
– Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс. Если вы скажете: "Простите его", - я прощу.

Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание, которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.

Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.

– Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.

Не слушая, он молился за нее.

– Да пребудет Христос в вашем сердце, - пробормотал он и вышел, не глядя на нее.

Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь, вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.

– Как это мило, что вы тоже пришли, - воскликнула она, входя в роль гостеприимной хозяйки.
– Садитесь сюда.
– Она показала Антуану на стул возле себя.
– Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам составит компанию...

И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло таинственное выражение.

– Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у нас. Она... божественна!

Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый укор совести?

– Но поговорим о тебе, - сказал он с любезной улыбкой; он и в отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен.
– Подумать только, целый год прошел!
– И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к нему: - О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.

Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть, чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.

Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.

– Что же ты делал весь этот год? Рассказывай!
– воскликнул Даниэль; ему не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.

Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там его повседневная жизнь.

– Но почему ты так редко мне писал?

Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не мешало ему самому осуждать г-на Тибо.

– Знаешь, в одиночестве человек меняется, - сказал он, помолчав, и от одной мысли об этом лицо у него словно окаменело.
– Становишься ко всему безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты или нет. От этого можно просто умереть... Или сойти с ума, - добавил он, уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.

Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь Жака закончилась, лицо его оживилось.

– Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, - бросил он.
– Николь. Нравится?

– Очень, - сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.

– Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать, что она некрасива, можно - что красива. Она больше, чем красивая: свеженькая, живая, а глаза!
– Он замялся.
– Аппетитная, понимаешь?

Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти стыда.

– Нынче утром, - повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, - мама и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья постель... Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела отворить... Глупо, что я тебе об этом рассказываю, - сказал он и поднялся.

Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.

– Ты собираешься на ней жениться?
– спросил Жак.

– Я?

У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд, которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.

– Ну, а ты?
– спросил, придвигаясь к нему, Даниэль.
– Судя по твоему письму, ты тоже...

Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: "Нет уж, дудки, от меня ты ничего не услышишь". Впрочем, Даниэль и не дожидался ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.

– Ты мне потом расскажешь... Это они, пойдем!

Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.

– Дети, - позвала г-жа де Фонтанен, - если вы хотите перекусить...

Чай был подан в столовой.

Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной и заканчивала начатый разговор.

– ...внушить детям, - говорила она, грустно улыбаясь, - что самое драгоценное на свете - это жизнь и что она невероятно коротка.

Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело, оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило его в устах Даниэля: "аппетитная"... Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.