Семья Тибо (Том 1)

Антуан взглянул на часы и спросил Жака:

– Ну как, у тебя еще есть тут дела?

Жак вздрогнул.

– Дела? Никаких, - ответил он с расстроенным лицом. Он только сейчас заметил, что нечаянно, - конечно, это случилось, когда вывесили список, разбередил волдырь на губе, который вот уже целую неделю обезображивал его.

– Тогда давай улетучимся, - предложил Антуан.
– До обеда мне еще надо навестить больного.

Не успели они выйти из ворот, как встретили Фаври, который спешил сюда узнать новости. Он торжествовал:

– А что я вам говорил! Недаром мне передали, что французское сочинение написано замечательно.

Фаври закончил Эколь Нормаль 44 год тому назад и, чтобы увильнуть от работы в провинции, добился места в лицее Людовика Святого, где он временно замещал преподавателя; днем, в свободные часы, он давал частные уроки, что позволяло ему вкушать радости ночного Парижа. Он терпеть не мог преподавательскую деятельность, мечтал о журналистике и втайне о политической карьере.

Жак вспомнил, что Фаври довольно близко знаком с экзаменатором по греческому языку; и снова перед его умственным взором всплыли зеленое сукно и профессорский палец, он почувствовал, что краснеет от стыда. Он еще как-то не осознавал, что принят, и испытывал не чувство облегчения, а одно лишь ощущение усталости, которое вдруг исчезало, когда на него находили приступы неистового раздражения при воспоминании о нелепой ошибке и о волдыре.

Даниэль и Батенкур с веселым смехом подхватили его под руки и, словно пританцовывая, поволокли в сторону Пантеона. Антуан и Фаври шли за ними.

– В половине седьмого звонит будильник, он поставлен на блюдце, а блюдце на стакан, - громко рассказывал Фаври, самодовольно посмеиваясь.
– Я бранюсь, приоткрываю один глаз, зажигаю свет. Затем я перевожу стрелку на семь часов и засыпаю снова. А этот взрывной снаряд держу на груди. Скоро весь дом, весь квартал начинает так сотрясаться, что земля дрожит. Я прихожу в ярость, но держусь стойко. Даю себе поблажку - полежать еще пять минут, еще десять, еще пятнадцать, а когда набегает лишних две минуты, решаю долежать до двадцати минут, пусть уж будет круглая цифра. Наконец вылезаю из постели. Все у меня с вечера наготове - разложено на трех стульях, как амуниция у пожарного. В двадцать восемь минут восьмого я уже на улице. Разумеется, я еще никогда не успевал помыться, позавтракать. За четыре минуты надо добраться до метро. Взлетаю на кафедру, когда бьет восемь, и долбежка начинается. Сами видите, до которого часу все это тянется. А еще нужно пополоскаться в тазу, переодеться, пообедать, встретиться с приятелями. Когда же мне работать?

Антуан слушал рассеянно и глазами искал такси.

– Жак, ты пообедаешь со мной?
– спросил он.

– Жак пообедает с нами, - заявил Даниэль.

– Нет, нет, - крикнул Жак, - сегодня я обедаю с Антуаном.
– И с досадой подумал: "Да когда же они от меня отвяжутся! Прежде всего мне надо смазать йодом волдырь".

– Давайте пообедаем вместе!
– предложил Фаври.

– Где?

– Да где угодно Хотя бы у Пакмель.

Жак стал отнекиваться:

– Нет. Сегодня не надо. Я устал.

– Ты нам портишь настроение, - негромко сказал Даниэль, подхватывая Жака под руку.
– Доктор, встретимся у Пакмель.

Антуан остановил такси. Он обернулся и, чуть поколебавшись, спросил:

– А что такое Пакмель?

– Да совсем не то, что вы думаете, - на всякий случай сказал Фаври с уверенным видом.

Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил:

– Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат? Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью, и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся у Пакмель?

Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю работу - на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера, подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение. Хорошенькие девушки...

– Ну, раз вы настаиваете, - сказал он самым непринужденным тоном.
– А где же это находится?

– На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого.

– Появлюсь гораздо раньше, - отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси.

Жак не стал бунтовать, - ведь брат согласился прийти, - и его настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие потакать капризам Даниэля.

– Пошли пешком?
– спросил Батенкур.

– Я ринусь в метро, - заявил Фаври, поглаживая подбородок.
– Только переоденусь и присоединюсь к вам.

Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем - на исходе июля небо всегда становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль.

До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса.

Батенкур подошел поближе к Жаку.

– Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, - произнес он без всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то, что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они - чтобы позабавиться - упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и как тот подходил к камину и начинал:

Сладковолосый корсиканец 45 ! Как прекрасна

В дни мессидора Франция была!

И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений.

В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города, расположенного где-то на севере страны, - места службы его отца, полковника, - носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая, что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур.

– Терпеть не могу ваш Латинский квартал, - говорил тем временем бывший богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и, порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему место Даниэль.

Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху - продавщицу роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, - так бывает, когда теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это ошеломило, надломило его, как бывает после провала.