Семья Тибо (Том 2)

– Мне только сейчас пришло в голову, - сказала она с живостью, обращаясь к Антуану, - надо было бы известить Джеймса... Пастора Грегори, нашего друга...

Продолжая говорить, она с рассеянной нежностью обняла Женни за плечи и привлекла дочь к себе. Их лица, охваченные несхожей печалью, касались друг друга.

Антуан кивком головы подтвердил, что прекрасно помнит пастора. У него появилось внезапное желание воспользоваться этим неожиданным предлогом, чтобы улизнуть!.. Покинуть клинику хотя бы на один час... Может быть, даже заглянуть на Ваграмскую улицу?.. Образ Анны предстал перед ним - Анны, заснувшей на кушетке в белом пеньюаре...

– Нет ничего проще!
– предложил он, и его сдавленный голос невольно выдавал внезапное волнение.
– Дайте мне адрес... Я съезжу!

Госпожа де Фонтанен запротестовала.

– Это слишком далеко... Около Аустерлицкого вокзала!..

– Но ведь у меня здесь автомобиль! Ночью - это одна минута... Кстати, добавил он самым естественным тоном, - я воспользуюсь случаем и загляну домой узнать, не звонил ли ко мне вечером кто-нибудь из больных... Через час вернусь обратно.

Он был уже на полпути к дверям и едва дослушивал указания г-жи де Фонтанен и выражения ее признательности.

– Как он нам предан! Какое счастье иметь такого друга, - не в силах сдержать свои чувства, сказала г-жа де Фонтанен, как только Антуан вышел из комнаты.

– Я его терпеть не могу!
– прошептала Женни после минутного молчания.

Госпожа де Фонтанен без особого удивления посмотрела на нее и ничего не ответила.

Оставив Женни в маленькой приемной, она отправилась в палату, где лежал Жером.

Хрип прекратился. Дыхание, час от часу слабевшее, бесшумно вылетало из полуоткрытых губ.

Госпожа де Фонтанен сделала знак сиделке не вставать с места и молча села в ногах кровати.

У нее не было ни малейшей надежды. Она не отрывала глаз от этой бедной забинтованной головы. Слезы текли по ее щекам, но она их не чувствовала.

"Как он красив!" - думала она, не отводя взгляда.

Под чалмой из ваты и бинтов, которая скрывала серебрившиеся пряди волос и подчеркивала восточную красоту профиля, неподвижные черты лица Жерома, мужественные, но тонкие, напоминали слепок с лица какого-нибудь юного фараона. Ибо легкая отечность тканей уничтожала все морщимы и складки, и в полумраке комнаты лицо казалось чудесным образом помолодевшим. Гладкие щеки закруглялись под выступавшими скулами, незаметно переходя в твердую округлость подбородка. Повязка слегка натягивала кожу на лбу и удлиняла к вискам линии опущенных век. Губы, слегка запекшиеся от наркоза, казались чувственно припухлыми. Жером был красив, как в дни их молодости, когда рано утром, проснувшись первой, она склонялась над ним и смотрела на него спящего...

Не в силах утолить свое отчаяние и нежность, она созерцала сквозь слезы то, что еще оставалось от Жерома, что оставалось от великой, единственной любви всей ее жизни.

Жером в тридцать лет... Он стоял перед ней во всей прелести своей по-кошачьи гибкой и стройной фигуры, своей матово-бронзовой кожи, со своей обаятельной улыбкой и нежным взглядом... "Мой индийский принц", - говорила она тогда, гордая его любовью... Ей слышался его смех, эти три раздельные нотки - "ха-ха-ха", которые он рассыпал, откинув назад голову... Его веселость, всегда хорошее настроение... Его лживая веселость. Потому что ложь была его естественной стихией - легкомысленная, беспечная, неисправимая ложь...

Жером... Все, что она познала в любви как женщина, находилось здесь, на этой постели... Она, так давно сказавшая себе, что жизнь страстей для нее уже прошла! И вот сейчас она вдруг поняла, что никогда не переставала надеяться... Только теперь, только сегодня ночью все действительно кончится навсегда.

Она закрывает лицо руками, она взывает к Духу. Тщетно. Сердце ее переполнено чисто земным волнением. Она чувствует себя покинутой богом, предоставленной нечистым сожалениям... Побежденная мысль ее стыдливо воскрешает в памяти последнее любовное свидание... в Мезоне... В той самой вилле Мезон-Лаффит, куда она привезла Жерома из Амстердама после смерти Ноэми... Однажды ночью он смиренно прокрался к ней в комнату. Он молил о прощении. Он жаждал ласки, сострадания. Он ластился к ней в темноте. И она обняла его, прижала к себе, как ребенка. Летней ночью, такой, как сейчас... Окно в сад было открыто... И потом до самого утра, охраняя его покой и не в силах уснуть, она прижимала его к себе, баюкала, как ребенка, как своего ребенка... Летней ночью, такой же душной и теплой, как сейчас...

Резким движением г-жа де Фонтанен подняла голову. Во взгляде ее была какая-то растерянность... Дикое и безумное желание мелькнуло в уме: прогнать сиделку, улечься здесь рядом с ним, в последний раз крепко прижать его к себе, согреть собственным теплом; и если он должен уснуть навсегда, убаюкать его в самый последний раз... Как ребенка... как своего ребенка...

Перед ней на простыне покоилась, как изваяние, нервная, такая прекрасная по очертаниям рука, и на ней темным пятном выделялся перстень с большим сардониксом. Правая рука, та рука, которая дерзнула... которая подняла оружие... "Почему меня не было около тебя?" - говорила себе Тереза в отчаянии. Может быть, он мысленно звал ее, прежде чем поднести руку к виску? Никогда бы он не сделал этого движения, если бы в ту минуту душевной слабости она была рядом с ним - на том месте, которое было предназначено ей богом на всю земную жизнь, и никакое чувство обиды не давало ей права покинуть его...

Она закрыла глаза. Прошло несколько минут. Незаметно восстановилось ее душевное равновесие. Угрызения совести отогнали прочь воспоминания и вернули ей благочестивое спокойствие. Она почувствовала, что снова вступает в общение со всемогущей силой, которое сделалось для нее постоянным, необходимым утешением. Она уже начинала иначе смотреть на это испытание, ниспосланное ей богом. В несчастье, которое обрушилось на нее и держало ее согбенной под тяжестью удара, она теперь стремилась увидеть высшую и таинственную необходимость, закон божественного провидения; и она почувствовала, что приближается наконец к земле обетованной... к блаженному Покою, даруемому отречением и покорностью судьбе, - этому пределу всякого страдания для избранников господних.

"Да будет воля твоя!" - прошептала Тереза, молитвенно сложив руки.

XXII. Воскресенье 19 июля.
– Размышления Антуана о разговоре с братом

Автомобиль с опущенными стеклами мчался по обезлюдевшим гулким улицам города, где краткая летняя ночь уже уступала напору нового дня.

Антуан развалился на заднем сиденье, широко расставив ноги, раскинув руки, и размышлял, с папиросой в зубах. Как с ним всегда бывало, усталость от бессонницы не угнетала его, а, напротив, привела в лихорадочно-радостное возбуждение.

– Половина четвертого, - прошептал он, взглянув на башенные часы площади Перейр.
– В четыре я разбужу моего бесноватого пастора, отправлю его в клинику и буду свободен... Тот, конечно, может окочуриться за мое отсутствие... Но много шансов, что это протянется еще сутки...

Совесть у него была спокойна. "Мы испробовали все возможное", - сказал он себе, возобновляя в памяти различные моменты операции. Затем, увлеченный этим воспоминанием, он представил себе приход Женни, вечер, проведенный вместе с Жаком. Но после нескольких часов врачебной работы споры с братом показались ему еще более нелепыми.

"Я же врач, у меня есть свое дело, и я его делаю. Что им еще нужно?"

"Они" - это был Жак, который не делал ничего, никакого дела, на считая того, что возбуждался и говорил в пустоту; это была стоявшая за спиной Жака орда революционных агитаторов, чьи мятежные призывы, казалось, уже послышались Антуану вчера.

– Неравенство, несправедливость?.. Разумеется! Почему им кажется, что они изобрели нечто новое?.. Что тут можно поделать?.. Современная цивилизация - это ведь реальность, черт возьми! Реальность! Значит, отсюда и надо исходить. Зачем же замахиваться на все основы?.. Их революция! продолжал он вполголоса.
– Хорошенькую они нам готовят переделку! Все опрокинуть к черту, чтобы все начать сначала, как дети, играющие в кубики! Идиоты! Делайте свое дело, вот и все!.. Вместо того чтобы сетовать на несовершенство общества и отказываться с ним сотрудничать, вы бы гораздо лучше сделали, если бы, наоборот, уцепились за то, что уже существует, - за свою среду, за свое время, какие ни на есть, - и работали бы честно, как мы! И чем конспирировать, подготавливая переворот, благодетельность которого остается проблематичной, употребили бы лучше короткую человеческую жизнь на то, чтобы с большей или меньшей пользой и наилучшим образом исполнять свою работу в своей скромной области!
– Он был удовлетворен этой тирадой и прибавил в заключение, как финальный аккорд: - Так-то, господа!