Сен-Симон

Сколько непонятного! Кто объяснит ему все это? Где он отыщет ответ?.. Быть может, в религии?..

Но то, что трижды в неделю бормотал и заставлял выучивать на уроках богословия господин аббат, ничего не объясняло.

…Все неравенство — от бога… Общество — пирамида: на вершине — король, ниже — духовенство, еще ниже — дворянство, а под ними — третье сословие… Каждый выполняет предначертанное свыше: король царствует, духовенство молится, дворянство воюет, а третье сословие платит налоги. Так было всегда, и так будет вечно — примирись с этим. Не протестуй. Не ропщи. Когда тебя бьют по правой щеке — подставляй левую…

Но мальчик не хотел подставлять свою щеку под удар кому бы то ни было. И он видел, что этого никто не делает. И вообще, на поверку все оказывалось не таким, абсолютно не таким, как изрекал господин аббат!..

Маленький Анри имел все основания не верить своему духовному ментору.

Религия давно уже никому и ничего не могла объяснить.

Если в средние века епископы и аббаты, влияя на верующих своими «таинствами» и пышными службами, казались подлинными «властителями душ», если альфой и омегой их многовековой схоластической премудрости, которой они глушили суеверного обывателя, был знаменитый тезис «верю, ибо это абсурд», то люди нового времени вырывались из духовных оков церкви и больше не желали ни слушать абсурда, ни подчиняться ему.

XVIII век недаром вошел в историю как век Просвещения.

Третье сословие Франции, борясь за свои права, выдвинуло целую плеяду замечательных философов, публицистов, писателей, ученых, которые дали человечеству идеи, подорвавшие авторитет всех устоев старого мира: его религию, его мораль, его учреждения.

Монтескье и Вольтер, Дидро и Гельвеций, Тюрго и Кене, Мабли и Морелли — все эти и многие другие деятели эпохи Просвещения, несмотря на различия в своих взглядах, несмотря на ожесточенные споры, которые они подчас вели друг с другом, в целом представляли передовую, прогрессивную идеологию.

И судьбе было угодно сделать так, что маленький аристократ Анри де Сен-Симон уже в ученические годы познакомился с двумя выдающимися представителями этой идеологии — Даламбером и Руссо.

Мало этого.

Первый из них на короткое время даже стал для Анри самым близким человеком.

В те годы Жан-Батист Даламбер находился в зените славы.

Член двух академий, главный редактор «Энциклопедии», философ, физик, математик, он был сверх того постоянным корреспондентом «просвещеннейших» государей — Фридриха II Прусского и Екатерины II Российской. Строгий, сдержанный, казалось, знающий все на свете, Даламбер оставался непобедимым в научных дискуссиях: воздерживаясь от брани и резких выпадов, всегда корректный и немного язвительный, он бил насмерть своих оппонентов отточенно-ясными положениями и аргументами.

С графом Бальтазаром его связывало старое знакомство. Отец Анри, который давно уже чувствовал, что деньги, отпускаемые хороводу учителей, в какой-то степени тратятся даром, решил поставить точку. Он стал умолять друга принять на себя хотя бы на некоторое время общее руководство обучением ребенка.

В первый момент убеленный сединами маститый философ почувствовал себя несколько шокированным: руководить обучением тринадцатилетнего балбеса ему, двойному академику… Но затем из чувства дружбы и уважения к славной фамилии Даламбер согласился.

Много лет спустя Анри Сен-Симон будет с признательностью вспоминать эти уроки. На всю жизнь останется в памяти первый момент, когда в комнату вошел подтянутый худощавый человек с очень живыми глазами. Его глуховатый голос. Необыкновенно отчетливая дикция. И первые слова:

— Вселенная — обширный океан. На поверхности его мы видим лишь несколько более или менее пространных островов, но связь их с континентом сокрыта от нас…

…Сокрыта от нас… А можно ли открыть ее? И как?..

— Не торопитесь, дитя мое… Если бы истина представлялась нашему уму в непрерывной последовательности, не было бы необходимости создавать связующие звенья, все сводилось бы к единой истине и все другие истины были бы только различными преобразованиями ее одной…

…Все сводилось бы к единой истине… То есть к богу?..

— Пока оставим бога, мой милый… Но у нас нет именно этого необходимого руководителя; в тысяче мест цепь истин прерывается, и мы только с особым старанием, путем попыток, даже уклонений от истины можем охватить звенья цепи…

…Можем охватить… Но как же?..

— Разумом, дорогой мой. Упражняйте свою логическую мысль, пользуйтесь разумом и смело идите, куда бы он вас ни привел. Разум, хорошо направленный, умеющий делать выводы из фактов, непогрешим. Это единственное, что есть непогрешимого на нашей земле.

…Единственное, что есть непогрешимого… А вера?..

— Не все сразу, дитя мое. Вера — это шестое чувство. Оно присуще далеко не всем людям: у одних есть, а у других и нет… Впрочем, это уже из иной области. Вам лучше об этом расскажет ваш духовный наставник…

Уроки Даламбера дали мальчику необычайно много. Конечно, он далеко не во всем разобрался — всходы поднимутся не сразу после посева. И все же кое-что он понял и сейчас. Он понял значение опыта. Он понял и то, что разум руководит экспериментальными знаниями, что жизнь развивается по определенным законам прогресса, что мораль социальна и так же доступна научному изучению, как любая другая отрасль знаний.

Он твердо усвоил, что разум превыше веры, а вера — это всего лишь шестое чувство, которым наделены далеко не все люди.

И тут же сделал практический вывод.

Поскольку Анри исполнилось тринадцать лет, он должен идти к первому причастию. Ему радостно сообщают об этом. Каково же было удивление всех домашних, когда Анри после короткого раздумья заявил, что не пойдет в церковь.

Юный ученик Даламбера решил быть последовательным. Он не чувствовал в себе глубокой веры, а раз так, то зачем исполнять церковные таинства? Нет, он не станет лицемерить ни по отношению к себе, ни по отношению к другим.

Отказ был заявлен в самой категорической форме.

Граф Бальтазар не поверил своим ушам: это было слишком. Ученик просветителей, друг Даламбера и почитатель Дидро, граф отнюдь не отличался глубокой религиозностью. Как истый представитель века, он считал признаком хорошего тона слегка подтрунивать над попами. Многие аристократы, как и он, рукоплескали Вольтеру и охотно принимали в свое общество таких «развратителей», как острослов Шамфор или комедиограф Бомарше. Но одно дело мода, а другое — социальные устои. Существовали приличия, которые требовали, чтобы каждый дворянин исполнял самые необходимые обряды; чтобы он крестил ребенка, венчался в церкви, изредка причащался и, наконец, призывал священника к своему смертному одру. Конечно, какой-нибудь там Шамфор или даже Вольтер мог позволить себе многое. Но Сен-Симон, наследственный аристократ, потомок Карла Великого и внучатный племянник епископа Мецкого, не имел права отказываться от соблюдения приличий: это был бы не просто конфуз, но позор на всю родословную.