Сент-Экзюпери, каким я его знал…

Он проявлял интерес к самым разным системам и любил сам их придумывать как для себя, так и для своих друзей. Занимался он этим в основном глубокой ночью. В час, когда все философские концепции кажутся доступными, я слышал, как его увлекала мысль, что любая дисциплина, искусство или наука – это всего лишь язык, манера речи, что слова – это все. Однако в неупорядоченных заметках «Цитадели» он, напротив, настаивает на беспомощности языка и сооружает мир невыразимого.

«Противостоят друг другу только слова». Несовершенство языка не позволяет докопаться до абсолютной истины. Но и безусловного заблуждения тоже не бывает. И как в самом порочном человеке он ищет тайный уголок, где сохраняется некое благородство, точно так же в заблуждении можно отыскать долю истины. Например, грубо схематизированная мысль Правителя может показаться всего лишь расплывчатым эклектизмом. Путем подтасовки легко прийти к примирению противоположностей. И у нас, конечно, хватает философов, обладающих хитроумной диалектикой, которые с помощью блистательных софизмов, используя одно и то же слово в разных значениях, пускают по кругу истины и заблуждения, смешанные, словно шары в ячейках; ловкие фокусники, они дают определение политическому режиму по своему усмотрению, преображая в философию или мораль свои резиновые умозаключения. Недавно мне довелось прочитать такого рода творение, и я сразу подумал о жонглере, который, по крайней мере, не пытается заставить нас поверить, будто он не подбирает свои аксессуары специально. Но, главное, мне в голову пришла мысль о человеке-змее, который извивается так искусно, что его руки принимают за ноги, а его ноги – за руки. Как это далеко от Сент-Экзюпери и Правителя! Они не смешивают с помощью ловких уловок примиримые противоречия с теми, которые можно воссоединить лишь обманным подлогом.

Любовь воина к воину

«Нет в мире человека, который не был бы мне другом, хотя бы одной своей малоприятной черточкой…» Эти слова можно расценивать всего лишь как основу и трамплин. Эту черточку он относит и к тем, кто непримирим в политике.

Он отказывается от всякого расплывчатого пацифизма. Ему известно, что пацифисты никогда не могли противопоставить войне ничего, кроме общих идей. А он предполагает взаимопроникновение войны и мира. Бывает момент, когда Правитель может возлюбить и самого недостойного, точно так же Правитель наделен миссией определять момент, когда война и мир перестают быть противоположностями. Правитель перестает быть абсолютно непримиримым врагом того, с кем он воюет. Правитель обязан своему недругу познанием самого себя. Случается, что недруг раскрывает Правителю «смысл его шагов». Правитель доводит до математического предела признательность, которую испытывает к своему врагу. «Создать – не значит за один день собрать несуществующее войско. Нужно создать в короле, моем соседе, того, кто захотел бы нашей любви…»

Не спешите кричать о доступном евангелизме. Соотнесите философскую сказку с ходом исторического развития. Существовал обмен между римлянами-победителями и греками, между варварами и завоеванными народами. Но только я не знаю, заслуживает ли история, достигшая таких высот просветления и обобщения, большего доверия, нежели иносказательня притча.

Похоже, тут и сам Сент-Экзюпери опасался, что отошел от земного и возможного. И потому к аллегорической фреске любви воина к своему врагу добавил некий юмористический штрих. О любви этой, сокрытой в недрах войны, Правитель хочет поведать одному из своих министров, приученному к пустым словам публичных речей. И приводит ему пример юной певицы, чья песня заставила плакать жестокого властителя и обезоружила его. На что министр отвечает: «Я не умею петь…»

Идея справедливости, идея порядка

В результате какой взаимосвязи или подмены понятий идею справедливости у Сент-Экзюпери поглотила идея порядка? Быть может, он хочет сказать, что мир, в котором мы живем, достиг такого распада, что бесполезно пытаться привить ему справедливость, что справедливости не под силу воссоединить распавшиеся частицы? Не хочет ли он установить субординацию, основанную на истории, обычае и церемониале? Что касается нацизма, то я не стану оскорблять память Сент-Экзюпери, доказывая, что у него с нацизмом не было ничего общего. В «Планете людей», отступив от привычного для него правила говорить о вещах, имеющих отношение к политике, лишь аллюзиями, не прибегая к конкретной терминологии, он прямо называет нацизм явной политической ошибкой и гнусностью.

«Я ненавижу марксизм…» – писал он в одном из своих писем. Но что он имел в виду: философию Маркса или нынешнее применение его учения?

Я нисколько не сомневаюсь в том, что философия Маркса его не привлекала. Но если бы до 1941 года он всей душой ненавидел марксизм, мне это было бы известно, в этом я ничуть не сомневаюсь.

На сей счет мы не обменивались значимыми научными мыслями. Я лишь помню, как однажды он взял с рабочего стола, сплошь покрытого рисунками, словно предвосхищавшими рисунки «Маленького принца», экземпляр сборника под названием «В свете марксизма». Пролистав его, он показал мне подчеркнутый пассаж на помеченной странице и сказал: «Ну нет… Это неверно…» Я прочитал и тоже нашел, что «это неверно».

Я забыл текст, относительно которого мы пришли к согласию. Но это касалось не Маркса, а его толкователя. И я не вижу в этом никакого определенного проявления ненависти. К тому же моего друга нелегко было спровоцировать на ненависть. Он даже не выразил ни осуждения, ни презрения. Просто он не был согласен с автором главы.

Это было в 1938 или 1939 году. Не думаю, что в 1944 году он вдруг стал ярым противником философии Маркса. Слова «я ненавижу марксизм» относятся, видимо, к некой группе политиков, чье поведение казалось ему недостойным. Впрочем, это уточнение представляется мне ненужным. Я охотно допускаю, что марксизм никогда не пробуждал у него ни политического, ни поэтического отклика. Но его не коробило, когда я ему говорил, что марксистская философия, пожалуй, не менее музыкальна, чем все остальные полуночные философии.

Но что это за порядок, тот порядок теории и действия, который является одной из основных тем «Цитадели»? Он упоминался или уже излагался в «Планете людей» и в «Военном летчике». Этот порядок совпадает со смыслом царства. Вещи, люди сами по себе ничего не значат, важна лишь связующая их нить.

«Умирают не ради овец, не ради коз, не ради домов, не ради гор… Умирают, чтобы спасти невидимую связь, которая их соединяет и превращает в усадьбу, в царство, в привычный и узнаваемый лик». Это узел, эта связь и есть одна из главных тем «Цитадели».

И этот порядок неколебим? Нет… Ибо «генералы, увязшие в своей безнадежной тупости, путают порядок с упорядоченностью музея». Не следует во имя формальной логики, бесплодность которой он презирал, удивляться здесь кажущимся противоречиям. «Когда их усердие истощается, – говорит Правитель о своих подданных, – распадается само царство…» Следовательно, царство держится на людях. Но Правитель говорит также: «Гниение моих людей – это прежде всего гниение царства, которое и создает людей…» Тогда получается, что люди держатся на царстве, на правилах и традициях царства.

Таким образом, он поступался противоречиями чистой логики. «Я не должен избегать противоречий… Отказ признавать заблуждения – прямое противоречие истине…»

И еще Правитель говорит: «Я никогда не встречал людей, желавших беспорядка, подлости или разрухи…» Тонио, ты пошел дальше Руссо, который верил, что человек рождается хорошим. Но как человек, испорченный обществом, неужели ты и правда никогда не встречал тех, кто желал подлости?

Можно подумать, что я подвергаю это посмертное произведение самой обычной критике. Но на самом деле я продолжаю прерванный диалог. Это к Сент-Экзюпери я обращаюсь, словно в комнате, где я пишу, он все еще полулежит на диване и, приложив два пальца ко лбу, опровергает мои аргументы, не повышая голоса, но чуть более торопливо.

Вряд ли можно представить себе Правителя произносящим и такие слова: «А почему незаконное притязание на право не равнозначно неоспоримому праву?» Ответ Правителя таков: «Я желал, чтобы не путали жалкую справедливость и высшую справедливость, которой я служил… И где начинаются права человека… Я признаю права храма, но не права камней над храмом…» Духовный макиавеллизм? Нет… Однако он не рассматривал – или, по крайней мере, перестал рассматривать – проблемы личные и мировые под углом справедливости. И если в его присутствии упорствовали, обсуждая справедливое и несправедливое, он иногда замыкался в раздраженном молчании. Либо он приводил пример, где было невозможно вынести суждение: справделиво это или несправедливо.

Когда речь заходила о справедливости или о жалости, он не раз приводил в замешательство простые души, которые упорно продолжали видеть в нем обыкновенного героя, отважного в своих поступках, но покорного в мыслях.

Такое пристрастие к порядку, традиции и церемониалу Правитель демонстрирует неукоснительно и твердо. Хотя сам Сент-Экзюпери признавал гораздо больше оттенков. Порядок не был для него ни синонимом военной субординации, ни упоением властью.

Я слышал, как он противопоставлял пылкого сторонника власти и пылкого сторонника свободы. И отказывался давать им определения в соответствии с терминологией политического словаря, которые не лишены лживости, свойственной отвлеченным понятиям.