Сентиментальное путешествие

Весь мост в пламени через минуту.

Ведь мы не хотели, нам мешала только средняя ферма.

Громадный мост, который строили много лет, высотой около десяти саженей, горит, как куча щепок.

Бедный Миткевич!

Мост горит – демонстративно. И я приложил руку к разрушению России.

На берегу собрался весь Херсон. Рад. Ведь в России иногда и радуются так: «А у большевиков-то дров нет, вымерзнет в эту зиму Россия». Хитрая, тараканья нация, верит в свою живучесть, думает: «Большевики-то вымерзнут, а мы как-нибудь к весне и отойдем».

И знает нация, что ее много. А мост подхватывается пламенем. Как будто в небо его несет.

У моста, в воде солдаты с пожарными кишками. Не знаю, где достали. Поливают его. Поминутно окунаются. Одежда тлеет. Публика на берегу – больше бабы – радуется; «Так его, так, что на него смотреть. Жги Россию». А у нас своя забота: опасность, что завалит обломками фарватер.

Миткевич лезет в мост на лодке с шестами.

Хочет не дать запутаться обрушившимся обломкам в сваях так, чтобы закрылся проход. Но мост сгорел благополучно.

Хмурые мы возвращались домой. Ведь столько дерева сгорело!

А год-то был 1920-й, а не 1917-й, уже не пожарный год.

Вернулись в Херсон.

Пароль в городе в эту ночь, помню, был «Дредноут».

Жили мы себе тихо, в рвах старой крепости.

Бросали бомбы, взрывали иногда сразу пуда два секрита.

Взрыв – это хорошо. Подожжешь шнур, отбежишь, ляжешь, смотришь.

Вспухает на глазах земля.

Пузырь растет в долю доли секунды, отрывается от почвы. Взлетает темный столб. Весь крепкий. Твердый. Стоит большой. Потом смягчается, распадается в дерево и падает на землю черным градом.

Красиво, как лошадиное ржание.

Подрывной материал у нас был плохенький.

А учить людей нужно было торопиться.

Земля вокруг врангелевцев пухла пузырем, пузырь уже отделялся от почвы.

Вдруг встанет к небу!

Во всяком случае, тогда придется при отступлении взрывать мосты. Нам приказали приготовить людей в неделю.

Работали и днем, и ночью.

Приходилось учить работать в условиях, в которых работать нельзя. Например, делать взрывы, не имея бикфордова шнура.

В таких случаях можно устроить взрыв, вставив детонатор (запал) от ручной гранаты и к чеке запала приделав бечевку.

Вытащить чеку, терка запала загорится, и через три секунды будет взрыв.

У нас были ручные гранаты немецкого образца. В них пружинку терки удерживает гибкая пластина, закрепленная чекой.

Вытаскиваете чеку, держите пластинку в ладони руки и, прижимая ее к телу бомбы, бросаете в воздух, пластинка падает, терка загорается. И взрыв.

Так и сделали. Вставили в пудовую жестянку секрита запал, привязали к чеке веревочку, спрятались за горку, потянули.

Ждем три секунды.

Тишина.

Потянули еще, к нам тогда притащилась и сама Чека.

А взрыва нет. Может быть, испорчен запал?

По уставу в таких случаях нельзя идти к месту неудачного взрыва. Нужно, кажется, ждать полчаса. Очень благоразумно.

Но тишина какая-то уж очень полная.

Встали и пошли гурьбой к месту взрыва (несостоявшегося).

Идем, вдруг Миткевич присел на землю и говорит: «Шкловский, дымок!»

И действительно, запал пускает свой тихий трехсекундный дымок. Значит, вдруг загорелся.

Осталось две секунды, может быть, одна.

Я подскочил к секриту, вырвал запал и бросил его в сторону, он взорвался в воздухе.

А сам сел на землю. Ног нет. Солдаты встают с земли. А ложиться не стоило, потому что воронки на всех бы хватило. Подходит ко мне один и говорит: «Вот так-то вы, наверное, и взорветесь!»

К вечеру это было убеждение всей команды.

Произошло же, по всей вероятности, вот что. У нас не было проволоки укрепить запал в заряде, чтобы он не был вырван вместе с чекой бечевкой.

Мы обложили запал камнями. Один камешек, как видно, сперва помешал пластинке отскочить, но потом как-то отвалился. Тогда запал загорелся.

Жена моя спрашивала каждый день:

«Ты не взорвешься?»

Я ходил в зеленом костюме из оконного драпри.

Идешь ранним утром по парку.

Посреди парка дуб, под дубом могила. Из этой могилы каждое правительство вытаскивает чужого покойника и вкапывает туда своего.

Если бы я взорвался, то меня, я думаю, закопали бы туда.

Солдаты похлопотали бы, они меня очень любили.

А песок в Херсоне горячий, жжет ноги, сапог-то нет: носишь деревянные сандалии с петлями.

Одежда ниществующих монахов. Когда идешь в таких сандалиях, то при каждом шаге как будто кто-то дергает за ногу.

Но все так ходят.

И кругом стук от сандалий по Херсону.

Так вот идешь по Херсону. Зелень. Зайдешь на базар.

Базар – то торгует, то в панике мечется под обстрелом белых.

В глиняных кувшинах продают молоко. Густое, топленое. Я питался им и абрикосами сперва в счет гржебинских 40 тысяч, но их было трудно менять. 10 тысяч (я привез деньги четырьмя бумажками) никто не менял. Или разменяют на «ходей», на маленькие тысячи с китайскими надписями, а их не берут. Платил за размен 10 тысяч две. Приходилось продавать вещи. Я продал пальто. Потом хорошие кожаные штаны из моего замшевого дивана. Их знали все ученики студии «Всемирной литературы». Дерево от дивана я сжег.

Питался абрикосами и молоком. А на базаре скандалы. Зачем евреи свиное сало покупают? Не надо им, по ихнему закону, покупать свиного сала. У русских и так не хватает. И вера у евреев такая. Зачем они нарушают свою веру?

Занесешь молоко домой. Идешь парком. Зелень, тень – холодно, лужайка – и солнце. Идешь и думаешь рассеянно о своем.

Об ОПОЯЗе. ОПОЯЗ – это значит: Общество изучения теории поэтического языка.

О том, что ясно для меня, как числитель и знаменатель. Думаешь и становишься рассеянным. Взорвался я от рассеянности. Это случилось так.

У нас не хватало запалов.

А нужны запалы, очень. И на случай отступления, и для уничтожения тех бомб, которые в нас бросали белые. Эти бомбы иногда сами не взрывались.

Я привез с собой из Николаева какие-то немецкие белые цилиндрики. Сохранились они в пороховом погребе, и я думал, что это запалы. Миткевич уверял, что нет. И действительно, отверстие для бикфордова шнура в них как будто и было, но уж слишком широкое, можно мизинец всунуть, и сделано так, что края обжать нельзя.