Серая мышь

Я снова спустился вниз. Тарас все еще говорил по телефону, закончив, он положил трубку, хмуро поглядел на меня и сказал:

— Говорил с Томасом. Обещал связаться с братом, буду ждать. Я на твоем месте сходил бы в ваш Дом УНО да разыскал бы тех, кто ее посылал, может, они знают, что следует предпринимать в подобных случаях.— Он проговорил это ровным деловым тоном, потом уже сердито, сквозь зубы добавил: — А еще я на твоем месте набил бы им морды!

— Это, сынок, не поможет,— ответил я и, чувствуя, что меня начинают душить слезы беспомощности, торопливо вышел из дому. Шел по безлюдной тихой улочке, сморкался, вытирал платком глаза, думал о Джемме и о том, что с каждым днем все больше старею, еще совсем недавно даже подобная беда не выдавила бы из меня слез.

В это время в Доме УНО еще никого не было. Я бесцельно бродил по улицам; отдыхая, посидел, на теплой, нагретой весенним солнцем скамейке в Гай-парке! Озерцо синело тающим ледком, на склонившихся над ним, подернутых зеленой дымкой кустах начали распускаться почки. Подумав, я решил зайти в дом неподалеку от парка, где жил приятель Джеммы, один из руководителей МУНО.

Этот молодой человек, лет двадцати пяти от роду, при виде меня вдруг смешался и даже покраснел, и я понял, что ему уже все известно. И подумалось мне: очевидно, их организация и послала Джемму на Украину, но откуда у них такие деньги? Хозяин дома отрицал свою причастность к происшедшему, однако тут же бахва-листо заявил:

— Вы должны гордиться своей дочерью, она вполне достойна вашей прошлой борьбы; когда Джемма вернется, мы встретим ее, как героиню.

— Вы уверены, что она вернется?

— А почему бы и нет, она же не первая выполняет подобное задание, она не шпионка, она просто украинская патриотка. После возвращения мы ее введем в наше руководство. Человек, побывавший в лапах КГБ и выживший, достоин больших почестей и высоких постов...

«Дурачок ты»,— хотелось мне сказать, но я смолчал — мешала моя извечная деликатность, которую у меня не отшибли ни житье-бытье в лесах среди вояк УПА, не скитания по свету, ни въевшаяся навсегда в мою душу смола, которой я почти тридцать лет заливал аккумуляторы.

Этот молодой человек угостил меня прекрасным кофе, который наливал в дорогие чашечки из китайского фарфора. Он был богат, его отец — владелец одного из процветающих украинских ресторанов, неизвестно, на какие деньги приобретенного,— после смерти оставил ему хорошее наследство. Мы пили кофе; молодой человек все говорил и говорил, много и велеречиво, как покойный Вапнярский, и все на ту же тему о самостийности Украины, о том, что украинцы — одна из величайших наций мира, помазанники божьи, родоначальники древнерусского государства. За все то время, пока я сидел у него, я задал ему лишь один вопрос: каким он себе представляет государство «Украина»?

— А каким себе его представляли вы, борцы за самостийность?

— «Мы» — не знаю, могу сказать лишь о себе: я не очень-то раздумывал об этом, ибо никогда не верил в так называемую «самостийность»,— откровенно признался я.

— Вот, вот, потому вы и не победили,— мало кто из вас верил в окончательную победу. А мы, молодежь, верим и боремся! И ваша Джемма тоже. Она настоящий боец.

Мне горько было за Джемму, сжалось сердце, когда упомянули о ней, но искренне жаль стало и этого молодого человека, верившего в ту несуразность, о которой он говорил. Не хотелось с ним спорить, убеждать его в обратном,— его излечит время, меня оно уже окончательно излечило. И все же я повторил свой вопрос:

— Так какой все же вы представляете себе «свободную самостийную Украину»? Какой в ней будет строй, какой класс будет править?

— Строй совершенно свободный, демократический, как, например, в Канаде или Штатах.

— А заводы, предприятия кому будут принадлежать? Земля чья?

— Отдадим умным хозяевам и тем, кто сражался за свободу Украины.

— Все понятно,— сказал я.— А мы еще обижаемся: почему нас называют на Советской Украине не просто националистами, а буржуазными.

— Кто же это обижается?

— Да были такие люди...— ответил я. Мне вспомнился Вапнярский и его слова о том, что нынешние молодые люди — обыватели. Но вот передо мной тип несколько иного рода. Хотя это тоже лишь поза, игра в борьбу. Это простительно такому буржуйчику, как сей молодой человек. Но Джемма, она ведь художница!..

Уже можно было идти в Дом УНО, к этому времени там собирались завсегдатаи. Я ехал троллейбусом, затем трамваем, потом шел пешком. Поднялся на второй этаж; прямо перед лестницей — дверь библиотеки. Она еще закрыта, зато была широко распахнута дверь редакции мельниковской газеты «Новый шлях», выходящей в Торонто. Там за столом кто-то шуршал бумагами, близоруко склонившись над ними. Я не знал этого человека, кто-то из новеньких, молодых. Да и сердит был я на газету—она все реже печатала мои материалы, а если и давала, то кое-что вычеркивала или приписывала от себя. В коридоре на темноватой, неопределенного колера стене висели большие групповые фотографии тех, кто закончил курсы украинознания при Доме УНО; среди них и моя Джемма, совсем девчушка, но такая серьезная, с независимым взглядом, никак нельзя было поверить, что подобный человек может поступиться самым главным в своей жизни.

В буфете уже были люди, оттуда тянулся сигаретный дым и пахло кофе. Я вошел, поздоровался, уселся за столик и заказал чашечку кофе. Трое давно знакомых мне мельниковцев наверняка еще не знали о моей беде — они лишь кивнули на мое приветствие, продолжая свой разговор.

— К сожалению, в последние годы замечается все большее равнодушие родителей к тому, как обучают их детей украинскому языку,— говорил преподаватель украинского языка при Доме УНО.— Заметно уменьшилось число учеников не только у нас, но и в школах, на курсах, у нас все больше детей, которые совсем не говорят на родном языке.

— Да, положение угрожающее,— заметил журналист из нашей газеты,— надо внушать родителям святую необходимость обучения родному языку, бороться за увеличение количества учебных часов. Единственный выход — одновременное посещение ежедневных и субботних школ, взаимодействие родителей, церкви и всей нашей общественности. Мы хотим накануне начала учебного года напечатать в газете обращение к украинской громаде Торонто за подписью Президиума Комитета украинцев Канады и школьного совета.

— Все это хорошо,— сказал сидевший ко мне спиной незнакомец,— но если родные не будут разговаривать с детьми дома только по-украински, те никогда не научатся родному языку.

«Это правильно,— думал я,— но удастся ли нам так сделать, повернуть вспять необратимый процесс, который неумолимо прогрессирует,— таких, как мой Тарас и Калина, становится все больше, а таких, как Джемма, все меньше. Для большинства детей нашей диаспоры, в каких бы школах они не учились, родным языком все чаще становится английский».

Пока я думал об этом, разговор за соседним столом перешел на другую тему; теперь говорили о военных преступниках, о том, что организованы специальные центры по выявлению и передаче их той стране, где они совершали преступления.

— Штаты считают, что у них скрывается не более тысячи таких, что избегают суда,— сказал преподаватель.— А у нас в Канаде генеральный прокурор определил, что их не более сотни...

— Канадский еврейский комитет возмутился: мол, это заниженная цифра,— сказал журналист,— и обижается на канадское правительство за то, что оно укрывает еще многих, не считая их преступниками... В январе Комитет отправил по этому поводу меморандум генеральному прокурору и министру юстиции, но и до сих пор не получил от них ответа.