Серая Орда

Со злой ухмылкой на лице, Лохматый подошёл вплотную.

— Знаешь, — сказал он. — Твои бредни мне уже порядком надоели. Упыри, мертвецы, вурды, теперь вот орда какая-то. Ты что же пройдоха, думаешь меня можно на одном и том же бесконечно дурачить?

Последовавший затем резкий удар в ухо, убедительно показал, что ответа не требуется. Ибо ясно и так — разбойника бесконечно дурачить себе дороже.

Вурды дёрнулись, но путы крепко держали их возле повозки. Лохматый ударил ещё раз. В глазах Рыжего полыхнуло, затем потемнело. Он упал, во рту явно ощущался вкус крови. Давненько ему не приходилось получать таких плюх.

— Лучше по-хорошему отпусти, — пригрозил он, поднимаясь и утирая кровь рукавом.

Вожак больше ничего не сказал пленнику, а ватажникам приказал уходить. Сам первым и направился в лес. Двое, взяв Рыжего под руки, потащили его вслед за Лохматым. Точно так же поступили и с вурдами.

Пробираться сквозь чащу пришлось недолго. В полусотне шагов от дороги, прямо в лесу, обнаружилось хитро устроенное логово. Несколько шалашей, сложенных из матёрых брёвен, и землянок, поросших мхом, скрывались так хорошо, что укрытия нельзя было заметить, даже проходя в шаге от него. Судя по всему, здесь располагался воинский схрон, из тех, что предназначались на случай вторжения. Когда возникала необходимость, мещёрцы нападали отсюда на врага и, укусив, отходили назад, под защиту леса. Теперь вот, такой удобной засадой воспользовались разбойники.

Вурдов увели в дальнюю землянку, а Рыжего, связав по рукам и ногам, оставили под открытым небом. Поужинав, но не накормив пленников, разбойники немного поговорили и разошлись спать. Мимо Рыжего весь вечер кто-то ходил, иногда пиная несильно в бок, но чаще, не обращая никакого внимания. Лежит смертничек и пусть себе.

Шагах в пяти от него, развели костерок двое разбойников, отряженных на стражу. Строители схрона так хитро разместили кострище, что огня со стороны дороги невозможно было усмотреть даже в безлунную ночь. А дым придумали отводить в полый ствол усохшего дерева, словно через печной дымоход, так что и днём, даже обладая звериным чутьём, никому не удавалось обнаружить засады.

— Ещё про клад историю знаю… — начал один из стражников простуженным голосом. Он поелозил, усаживаясь поудобнее, и безуспешно попытался прочистить нос.

— Небось, небылицу какую-нибудь? — недоверчиво спросил второй, пытаясь раззадорить рассказчика.

— Да нет, — возразил простуженный. — На самом деле так было. Мне Мосол рассказывал, а он редко когда сочиняет.

— Сказывай тогда, — нетерпеливо подгонял второй.

Простуженный ещё малость поёрзал, сунул под себя побольше лапника и начал рассказывать.

— Давно это было. Ещё князь великий, Михаило Тверской, смерть свою мученическую не принял. Где-то в здешних местах, то ли под Елатьмой, то ли под, как бишь его… под Кадомом, разбойник один промышлял. Как его звали, Мосол говорил, но запамятовал я…

Кто-то из собеседников поворошил костёр. В ночной тишине послышался треск сосновых дров и шипение смолы. Шальная искра достала Рыжего, больно ужалив в руку.

— Ну вот, — продолжил простуженный. — Пришло время помирать тому разбойнику. А тут дело такое, православным он оказался… Как помирать-то без покаяния? Позвали дружки к нему монаха прохожего. Ну не то чтобы позвали, а на дороге словив, в логово притащили, значит. Разбойник-то монаху и рассказал всё про клад. Дескать, спрятал он богатство многое — серебро, узорочье, деньги золотые, все, что у купцов многолетним трудом своим отбирал — в дупле спрятал. Место монаху описал, сказал, как найти то дерево. И попросил на храм, что ли, употребить богатство, чтобы грехи, значит, ему списались. Но предупредил, что-де заговором тот клад запечатан, что, мол, голову потеряет всякий, кто без правильного слова в дупло сунется. А слово-то само сказать не успел — помер.

Тут рассказчик умолк. Принялся сучья о колено ломать и огню скармливать.

— И что монах? — спросил собеседник.

— Что монах? — охотно отозвался простуженный. — Известное дело — жадным оказался. Но смелым. На редкость для ихнего брата. Решил, что все эти заговоры — для детей сказки. Что с божьим словом ему другие слова и не надобны. Не знаю, может оно и так, коли помыслы чисты, но, говорю, жадным монах оказался. Вестимо не для храма он клад пошёл добывать.

Нашёл он то дерево с дуплом, осмотрелся, а там кругом костяки лежат и все как один без черепов. Усомнился монах поначалу в силах своих, но жадность всё одно верх взяла. Что он тогда сделал — обошёл с молитвой дерево и полез, значит, на него. И всё бога не забывал поминать, всех святых заступников перебрал. Так, со словом божьим, и сунул голову в дупло…

Простуженный вновь замолчал, будто бы нос прочищая. Долго сморкался, разжигая в собеседнике нетерпение. Тот начал елозить, сопеть, всячески показывая желание узнать, что же дальше-то стало. Наконец, не выдержал, спросил, затаив дыхание:

— И что?

— Что, что? — передразнил простуженный. — Известно что. Свалился оттуда, а голову в дупле оставил. Точь-в-точь, как покойный разбойник и предрекал. Сказал, что голову потеряет, так и вышло…

— Вишь как… — протянул второй стражник с таким страхом, будто сам только что возле проклятого дерева стоял.

Оба надолго умолкли.

Рыжий хорошо знал эту небылицу. Не то, что знал — он сам её и придумал. Кому-то в Муроме рассказал, быть может, тому же Мослу, а она вон как, вернулась. Кто бы подумать мог? Впрочем, не совсем это и небылица. Рыжий лишь немного тогда приврал. А дело-то и впрямь похожее вышло. Действительно был такой монах жадный, что на серебро разбойничье польстился. Пошёл клад добывать. Только там в дупле пчёлы жили. Или осы, а может быть шершни. Так что всех, кто без спросу совался, зажаливали они до смерти. Оттого и костяки под дуплом навалены.

Червленый Яр. Июнь.

Не поднялась у Варунка рука на невиновного человека. Столько людей, селений, всё княжество, считай, на кону стояло, а вот не поднялась. Решимости не хватило. Храбрости ему не занимать, но безвинного товарища убить, совсем другая храбрость нужна.

И так, и эдак прикидывал. Ждал, может в сваре с монахами купца подставить получится. Но нет. Стражники на ссору не шли. Они вообще нечасто в темницу заглядывали. Раз в день только — воду, да кашу подать. Услышав же дерзость, хлопали крышкой и весь разговор.

А Палмей так и не заподозрил, какая смерть одному из них уготована. Всё гадал — недоразумение случилось, или ради выкупа их держат, или, быть может, порасспросить желают о чём. Думал, вот-вот разъяснится дело, помягчают чернецы и отпустят обоих. А до тех пор не унывал купец. Всякие байки княжичу рассказывал. Про торговлю, да охоту, про походы промысловые и случаи разные…

Тут-то у юноши и блеснула мысль. Переждав терпеливо очередной рассказ, он бросил:

— Вы, купцы в военном деле не смыслите ни черта.

— К чему это ты, князь? — удивился Палмей.

— А к тому, что случись война, а князя с дружиной, предположим, в городе нет, и совсем вы тогда потеряетесь.

— Как, то есть, нет? — удивился земляк. — Бор-то с нас, чай, на дело идёт.

— А вот, предположим, — настаивал Варунок. — В Муром дружина ушла, или полегла где.

— Ну?

— И вы, стало быть, как овцы разбежитесь, каждый свою шкуру спасая.

— Ну, это ты зря, князь… — обиделся купец. — Из лука я, пожалуй, не хуже тебя бью. А иные из нас, промысловых, клинком орудуют любо-дорого поглядеть. Торговое дело, видишь, и защиты требует. В лесу, да на дороге, не одни только калики перехожие попадаются. Всякое бывало…