Сердца живых

Потом заговорили о Гернезере. В зале был незнакомый Жюльену молодой беженец, и один из спортсменов представил их друг другу.

— Дюбуа выступал у нас в полутяжелом весе. Мы подготовили к чемпионату чертовски сильную команду. Жюльен поднимал на грудь штангу весом в сто двадцать килограммов — для юниора это здорово. За неделю до начала состязаний спортсмен, выступавший в среднем весе, сломал руку. И тогда наш тренер, Гернезер, решил заставить Дюбуа похудеть, чтобы он мог выступить в этой весовой категории. Представляешь, чего это стоило! Похудеть-то Дюбуа похудел, но к началу состязаний совсем выдохся. Тем не менее Гернезер настаивал, чтобы Жюльен выжал максимум; в результате он вывихнул себе руку, а наша команда, занимавшая первое место, оказалась в хвосте…

Жюльен глядел на товарищей. Они все были в сборе. Все, за исключением Бертье и Гернезера. И смотрели на него как на жертву. Еще немного, и они вновь принялись бы утешать его, как тогда, после окончания чемпионата. И ему сейчас, как в тот вечер, хотелось крикнуть им, что они заблуждаются, что он один во всем виноват. Что все произошло из-за Мари-Луизы, девчонки, до которой ему, в сущности, и дела нет.

«Я последний негодяй. Команда потерпела поражение из-за меня. Только из-за меня! Из-за меня Гернезер ускорил свой отъезд домой, в оккупированный Эльзас. Из-за меня у вас нет больше тренера. Разве найдешь другого такого тренера, как Гернезер?»

Но Жюльен ничего не говорит. Только смотрит на товарищей. Среди них лишь он один был другом Гернезера.

«Господи, как бы я хотел иметь такого брата, как Гернезер!»

Кто-то снова заговорил о Бертье. Подумать только, уехал один. Какой он все-таки молодец, Бертье! Напиши он сюда, многие бы тоже вызвались… Верно, побоялся им довериться.

Из всех товарищей по команде Бертье выбрал себе в спутники именно его, Жюльена. Горло у Жюльена судорожно сжимается. «И по отношению к Бертье я поступил как негодяй, как последний негодяй. Дал ему уехать одному. И снова из-за девушки…»

Он закрывает глаза. Острая боль пронзает его… «Сильвия! Любовь моя!»

Между тем товарищи уже расспрашивают Жюльена о жизни в Кастре. О службе, о тамошних девушках… Он отвечает как автомат. Свет будто померк. По просторному залу прокатываются звуки, они усиливаются, раздаются громче, сливаются в сплошной гул, который все растет. Один за другим спортсмены возвращаются к своим снарядам или всходят на помост, откуда доносится звон стальных дисков тяжелой штанги.

— Не хочешь немного потренироваться?

Жюльен растерянно моргает. Теперь возле него остался только один из товарищей. Жюльен отрицательно мотает головою. И тогда спортсмен присоединяется к остальным, оставляя гостя возле двери, распахнутой в темноту.

22

На следующий день Жюльен отправился во Фребюан. Торгаши, в семье которых готовилась свадьба, жили на бывшей ферме, превращенной в богато обставленный дом. Неподалеку от этого большого строения сохранилась старинная печь, она была обнесена четырьмя стенами из огромных серых камней, на которых покоились большие замшелые плиты. Жюльена встретила сама хозяйка, женщина лет сорока. Эта сильно надушенная блондинка говорила без умолку, так что ему с трудом удавалось вставить время от времени какое-нибудь короткое словечко. Да, она выдает замуж дочь, единственную дочь. И хочет, чтобы все было как в мирное время. За деньгами она не постоит. Понятно, за сверхурочную работу положена особая плата. И за качество тоже. Жюльен спросил, что она хочет испечь к столу. Все. Все, что он умеет. И пусть его не заботят продукты, ему надо будет только сказать. Женщина смеялась, словно предвкушая веселую шутку. И повторяла:

— Это будет чудесно. Я хочу, чтобы гости надолго запомнили наш пир. Особенно горожане, которым приходится лезть из кожи вон, чтобы раздобыть хоть одно свежее яйцо! Ну и времена, господи, ну и времена!

Жюльен увез в седельной сумке велосипеда две дюжины яиц и фунт масла. Чтобы избежать переезда у Монморо, где часто околачивались жандармы, он пустился в обратный путь по тропинкам, змеившимся вдоль холмов Месиа и Монсьель. То была длинная и скверная дорога. В некоторых местах ему приходилось идти пешком с машиной на плече, и он подумал, что матери нужно проделывать пешком весь этот путь в оба конца, чтобы достать несколько яиц, к тому же за них надо платить втридорога или выменивать их на другие продукты.

Жюльен снова приехал во Фребюан за день до свадьбы, чтобы успеть все приготовить вовремя. Возле печи, которую уже много лет не разжигали, возилась старая крестьянка — ей поручили поддерживать огонь. Хозяйка выделила в распоряжение Жюльена специального человека, который должен был доставлять ему все необходимое. Если нужны были яйца, он тут же приносил целую корзину. Приносил он без отказа и большие светлые куски масла, не было недостатка и в белоснежной муке, и в сахаре, молоке, сливках. Замешивая тесто для бриошей, Жюльен видел в открытую дверь просторный двор, где две женщины ощипывали птицу.

— Да, здесь готовится пир на весь мир, — то и дело повторяла старуха, топившая печь. — Об этой свадьбе долго в наших краях вспоминать будут.

— Особенно в такую пору, — заметил Жюльен.

— В какую такую пору?

— Ну, когда во всем нехватка.

— Никак не возьму в толк, о чем ты говоришь?

— Я говорю, что в такое время не часто играют богатые свадьбы.

Старушка явно не понимала его. Когда она отправилась за очередной вязанкой дров, человек, помогавший Жюльену, сказал:

— Ты с ней не спорь. Она ведь у нас вроде как блаженная. У нее еще в ту войну сына убили, а там вскоре и невестка померла. У них остался ребенок, она его воспитала. И вот этого малого в тридцать девятом году тоже убили… Одного из всей деревни.

— Несчастная женщина!

— Сперва ее даже паралич расшиб. Несколько недель все думали, что она уж не поднимется. Но потом мало-помалу оправилась. Только вот в голове у нее не все дома. Она даже не понимает, что идет война.

Оба с минуту молчали, затем подручный Жюльена продолжал:

— Надо сказать, что здесь война не так чувствуется, как в городе.

— Неужели вы и теперь питаетесь, как прежде?

— В общем-то да.

У Жюльена было такое ощущение, будто он за тысячу лье от Лона. Ему почудилось, что его внезапно перенесли в незнакомую страну, где людям жилось легко, где все шло привычным порядком. И все-таки старушка, опять подходившая к порогу, волоча по пыли вязанку дров, лишилась рассудка. Из-за войны она утратила смысл жизни, а вследствие этого утратила и здравый смысл. Жюльену очень хотелось узнать, что творится в душе этой женщины, что она думает о войне, но он не решался ее расспрашивать. И все же, улучив минуту, когда они остались вдвоем, он задал вопрос:

— А что, бабушка, к вам сюда немцы приходили?

— Немцы? Когда? В войну?

— Ну да, разумеется.

— А то как же! Конечно, приходили. Я тогда еще маленькая была, лет шесть мне исполнилось, но я все хорошо помню. Их все пруссаками звали. Ходили они в остроконечных касках. И никому спуску не давали. Двоих даже к нам на постой определили. А ты говоришь, помню ли я. Еще бы не помнить!

И она словоохотливо продолжала рассказывать о войне 1870 года. Казалось, время остановилось для нее на этой дате. Старуха, видно, не помнила, что позднее — в ходе двух последующих войн — убили сначала ее сына, а затем внука. Спокойно, монотонным голосом она все говорила и говорила. Жюльен слушал ее, перемешивая размягченное масло и желтое тесто. Во дворе, в прохладной тени большого дома, женщины болтали, ощипывая птицу.