Сердца живых

Жюльен взглянул на часы. Было около десяти.

— Прости меня, старик, — пробормотал он. — Прости меня, пожалуйста.

Должно быть, голос его прозвучал странно, потому что Ритер повернул голову и, вынув трубку изо рта, выпустил большой клуб дыма. Он посмотрел на Жюльена, затем порывисто встал и подошел к товарищу.

— Господи! Что с тобой, Дюбуа? Что стряслось?

— Ничего. Ничего.

— Ты нездоров? Или вы поссорились?

С этими словами он подтолкнул товарища к кровати и заставил его сесть.

Жюльен помотал головой, жалко усмехнулся и попробовал подняться. Ритер снова нажал на его плечи. Жюльен покорно опустился на кровать. Силы оставили его — так вытекает сок из раненного топором дерева.

— Эта красотка бросила тебя? — спросил Ритер. — Я так и думал.

Жюльен вздрогнул, как от удара.

— Нет! — крикнул он. — Нет!

— Но тогда что с тобой творится? Ты заболел? Да объясни, черт побери! Может, я чем-нибудь могу помочь?

Ритер заставил товарища выпить большую кружку очень сладкого кофе, к которому он подмешал виноградной водки.

— Есть будешь?

— Не могу.

Парижанин терпеливо расспрашивал Жюльена. Слово за слово он вытянул из него правду. Открывая товарищу душу, Жюльен почувствовал некоторое облегчение. Он умолчал, однако, об Одетте и о страхе, который испытывал из-за бомбардировок Парижа.

— Только круглый болван может дойти до такого состояния, — заявил Ритер.

— Тебе этого не понять.

— Все отлично понимаю, только вот одобрить не могу. С виду здоровый мужик, а на деле тряпка. Меня презираешь за то, что я пью, а сам опустился хуже пьяницы. Ты из-за этой девчонки совсем голову потерял. Прикажи она тебе плюнуть матери в лицо, ты и это сделаешь.

— Замолчи.

— А что? Неправда?

— Я требую, чтобы ты замолчал! — крикнул Жюльен.

— Знаю, знаю, заехать мне по уху у тебя силы хватит, — усмехнулся Ритер. — Стоит мне только слегка задеть эту… эту… — Он умолк.

— Ритер, если б ты только знал, на что я ради нее пошел, ты бы молчал.

— Знаю, что ради нее ты на все способен. И тем не менее продолжаю думать, что ты не совсем конченый человек. Можешь еще опамятоваться. — Он сделал паузу, отступил на шаг и крикнул: — Но прежде всего тебе нужно высвободиться из лап этой девицы.

— Замолчи, Ритер. Если ты мне друг, прошу, замолчи.

— Да, я тебе друг. Именно потому я и буду говорить. Может, тебе сперва будет больно, но позднее ты сам станешь меня благодарить. Мне тошно смотреть, какой тряпкой ты стал из-за этой кривляки, из-за этой стер…

Ритер не успел закончить. Кулак Жюльена обрушился на его подбородок. Голова парижанина откинулась назад, глаза закатились. Падая, он взмахнул руками, ухватился за спинку стула и повалил его на себя. Жюльен остолбенел. Его друг лежал в углу комнаты, возле стены; худое тело поэта скорчилось, струйка крови стекала на рубашку. Жюльен кинулся к нему:

— Боже мой, Ритер! Этьен! Этьен!

Он впервые назвал приятеля по имени. Отбросил стул и поднял неподвижное тело. Ритер был совсем легким, но его бессильно повисшее туловище ускользало из рук. Жюльену с трудом удалось уложить его на кровать.

Пелена, стоявшая перед глазами Жюльена, уже рассеялась. Осмотрев губы Ритера, он увидел, что они обе рассечены, но больше всего он боялся, не проломил ли тот себе череп, ударившись о стену. Он осторожно приподнял голову товарища и провел рукой по его густым волосам. Крови не было. Тогда Жюльен бросился в кухню и тут же вернулся с бидоном воды. Он намочил салфетку. Холодная вода привела раненого в чувство, он заморгал, поднес руку ко рту и поморщился от боли.

— Этьен! Старик! Я негодяй. Последний негодяй! Прости, если можешь. Дай мне по морде, я даже защищаться не стану.

Парижанин сел на край кровати, наклонился над бидоном и покорно разрешил товарищу обмыть ему губы. Когда Жюльен снова стал просить у него прощения, он только сказал:

— Заткнись. Слышишь, это единственное, о чем я тебя прошу.

Жюльен осекся. Ритер встал, подошел к стенному шкафу и открыл его. К внутренней стороне дверцы было прикреплено зеркало. Он поглядел в него, вытер сочившуюся из губы кровь, с усилием усмехнулся и сказал:

— Мне так хотелось узнать, какой силы у тебя удар, и вот пришлось почувствовать это на собственной шкуре.

— Здорово болит, а?

— Не могу сказать, что это приятно. Разыщи-ка папиросную бумагу.

Жюльен порылся в ящике письменного стола.

— Прежде чем останавливать кровь, надо продезинфицировать ранку, — пробормотал он.

— Это я и собираюсь сделать.

Ритер налил в кружку виноградной водки и поднес ее ко рту. Он смочил губы, разом проглотил спиртное и издал вопль:

— Ох, сволочь, до чего жжет!

Он несколько раз облизал губы и быстро зашагал вокруг стола, махая рукой. Потом остановился, в упор поглядел на Жюльена и крикнул:

— Ты отпетый мерзавец, вот ты кто. Из-за тебя я впервые в жизни проклинаю этот священный напиток.

Жюльен понял, что товарищ не слишком на него сердится.

— Я и сам это сознаю, — сказал он. — Но клянусь, я даже не почувствовал, что ударил тебя.

— Зато я почувствовал. Впрочем, я сам виноват. Мне следовало помнить, что влюбленный — все равно что помешанный, тронутый. Или пьяный. Так что я не вправе на тебя злиться.

— Зачем ты так обидел ее?

Ритер поколебался, потом ответил:

— Чтобы оказать тебе услугу.

— Но ты ведь сам знаешь, что это неправда.

— Ты способен выслушать меня? И при этом не покалечить?

Жюльен молча кивнул. Ритер снова провел языком по своим раздувшимся губам, на которых чернела намокшая от крови папиросная бумага.

— Я обозвал ее так, как она того заслуживает. — Он предостерегающе поднял руку. — Помолчи. Дай сказать. Пока ты, как дурак, околачивался на дороге в Сидобр, где красотка назначила тебе свидание, она разгуливала под ручку с каким-то типом.

— Ты ошибаешься, Этьен. Этого быть не может.

— Я не был пьян. Дело происходило в начале третьего. Я вышел следом за тобой, а ты ведь знаешь, я ничего не пил. И вот, я сам их видел. Парень вел ее под руку. Он высокий и худой, как жердь. Она меня тоже видела. А я просто пожирал ее глазами. Думал, она хоть смутится. Даже и не подумала. Лишь сверлила меня взглядом.

Жюльен понял, что товарищ не лжет. На первых порах он почти ничего не испытал, разве только какое-то странное, трудно определимое чувство.