Сердце бога

Дверь открыл не хозяин, а какой-то незнакомый мужик с бородой, богемного вида. Объяснил: «Юрий Васильевич сражается с магнитофоном». Магнитофоны в ту пору были редкостью, весили пару десятков кило и воспроизводили запись с магнитной ленты, намотанной на огромную бобину – тем они были сродни ЭВМ, запоминающие устройства которых действовали по подобному принципу.

Семейство Иноземцевых разделось в крошечном коридорчике, поправило прически перед зеркалом и прошло в гостиную. Навстречу от звукозаписывающего аппарата оторвался хозяин.

Владик, как светский господин, представил:

– Это, Юрий Васильевич, моя мама, Антонина Дмитриевна Иноземцева. А это, мамочка, мой старший товарищ по работе, Юрий Васильевич Флоринский.

Реакция на представление оказалась неожиданной: мама побледнела, как полотно, на ватных ногах доковыляла до стула, села на него – и лишилась чувств.

* * *

Обморок, случившийся с мамой, когда они вошли в жилище Флоринского, поразил всех. Владик кинулся к ней. Галя бросилась в кухню, притащила воды в чашке, стала протягивать Антонине Дмитриевне – та не реагировала, сидела свесив голову набок. Тогда Флоринский отобрал у Гали сосуд, набрал воды в рот – и прыснул на маменьку, словно брюки гладил. Она дернулась и очнулась. Проморгалась, осмотрела всех столпившихся вокруг нее и проговорила:

– Извините, что-то мне вдруг нехорошо стало.

Гости вокруг заговорили наперебой:

– Может, таблетку? Валокордин, нитроглицерин? Вызвать «Скорую»? Выйдете на улицу? Не будоражьте вы ее, ей надо прийти в себя!

И лишь хозяин после своего удачного трюка с фырканьем молча, словно Чайльд-Гарольд, сложивши руки, отошел в сторону.

– Простите! – отчетливо проговорила мама. – Вот ведь – явилась на вечеринку, старая кляча! Вы меня извините, ради бога, за доставленные хлопоты. Уверяю вас, мне значительно лучше, и я вас больше не обеспокою! – и, подтверждая свои слова, Антонина Дмитриевна поспешно привстала с кресла.

– Мама! Не суетись ты! – воскликнул Владик.

– Абсолютно ничего страшного! – она похлопала его по плечу своей легкой ручкой. – И давайте, товарищи, отвлекитесь от моей персоны. Мне, право, и без того очень стыдно, а вы своим углубленным вниманием и вовсе заставляете меня краснеть. Ровным счетом ничего страшного не случилось. Скоро Новый год, – она глянула на часики, – осталось сорок минут, пора садиться провожать уходящий. Скажите мне, милые барышни, где в этом гостеприимном доме находятся тарелки-вилки?

В хозяйстве у Флоринского нашелся трофейный сервиз, разрисованный маркизами-графинями, поэтому винегрет переложили из кастрюли в супницу, а для холодца нашлось огромное блюдо. Владик с облегчением отметил про себя, что с мамой все в порядке и она включилась в хлопоты по хозяйству. Расставили бокалы, рюмки, пепельницы – в хозяйстве Юрия Васильевича сосуды имелись хрустальные, что странно оттеняло внешнюю неприкаянность и пренебрежение к одежде, которыми славился Флоринский.

Телевизора у хозяина не было, хотя он прекрасно мог себе его позволить. Включили радиоприемник. Водочкой и коньяком проводили уходящий, пятьдесят девятый. Ждали курантов. И вот, наконец, они зазвучали. Бросились открывать шампанское – Владик свое, наградное, французское, а хозяин – советское, из Абрау. Хлопнули пробки. Начали бить часы. «Ура!» – закричали все и принялись чокаться. Зазвенели бокалы. Французское шампанское показалось всем, особенно девушкам, чрезвычайно кислым. Галя, которая тоже позволила себе, несмотря на положение, пару глотков, сморщилась, словно от лимона: «Ну и кислятина!» В итоге бутылку «Вдовы Клико» допили вдвоем Владик и Флоринский.

Сразу после курантов все закурили – тогда обычно дымили прямо за праздничным столом. Не пожалели даже беременную Галю – хотя она сама, конечно, к сигарете не тянулась, успела бросить. Сигарет с фильтром в СССР в ту пору не выпускали. Мужчины смолили папиросы «Беломор» и «Герцеговину Флор», сигареты «Лайку», «Новость». Девушки предпочитали болгарские «Фемина» – из красной пачки, тоненькие, длинные. В девичьих пальчиках со свежим маникюром они смотрелись чрезвычайно стильно.

Галя вздохнула. Ничего-то ей, бедненькой, нельзя: ни прыгать с парашютом, ни покурить, ни выпить – и еще долго будет запрещено. Она совсем не чувствовала радости от своей беременности – тем более вон Владик на нее, разбухшую, почти внимания не обращает, на свою Марину, проститутку липучую, все чаще поглядывает. И другие мужчины – Флоринский и импозантный бородач – смотрят на нее, словно она мебель или корова какая-нибудь. А Провотворов с Новым годом ее даже не поздравил – она, конечно, хотела прервать с генералом всяческие отношения, да и следовало это сделать, а все равно, когда он исчезал, становилось обидно.

Компания покурила и принялась выпивать и закусывать – кроме винегрета с холодцом, на столе имелась черная и красная икра и сырокопченая колбаса, в ту пору еще продававшиеся без ограничений. Марина и две другие девушки из ОКБ (одна, Зина, очевидно, предназначалась художнику Олегу, другая, Нина, была постоянной сожительницей Флоринского) сварганили огромную бадью пирожков – с грибами, капустой, рисом и яйцами. Наконец, утолив голод и жажду общения, встали из-за стола. Всем не терпелось рассмотреть чудо техники – магнитофон «Днепр-девять» весом под тридцать кило и вышиной полметра. Напрасно, наверно, советские власти дозволили в стране звукозаписывающую и воспроизводящую аппаратуру (думал много позже Владик). Сколько за свою жизнь крамолы и полукрамолы услышал он из этих ящиков – а вместе с ним и миллионы жителей СССР! Вот и сейчас репродуктор с жизнерадостными советскими песнями выключили и поймали запретный американский джаз. Затем хозяин, известный как исполнитель песен под гитару, воскликнул:

– Все, товарищи, я вам больше петь не буду! За меня это сделает он, – и Флоринский ласково похлопал агрегат по деревянной полированной стенке. И проанонсировал: – Мне дали переписать выступление молодого артиста, зовут Владимир Высоцкий. Он еще студент, кажется, но поет сильно, – и Юрий Васильевич, щелкнув клавишей, пустил ленту.

Имя Высоцкого тогда никому и ни о чем не говорило. Молодой хрипловатый голос запел:

Товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознанье знаете вы толк, а я простой советский заключенный, и мне товарищ – серый брянский волк [11] .

11

Стихи Юза Алешковского.

А потом:

Как утону я в Западной Двине Или погибну как-нибудь иначе – Страна не пожалеет обо мне, Но обо мне товарищи заплачут [12] .

Или совсем необыкновенное:

Получил завмагазина Триста метров крепдешина, Был он жуткий жулик и прохвост. Сорок метров раздарил он, Тридцать метров разбазарил, Остальное все домой принес [13] .

12

Стихи Геннадия Шпаликова.

13

Стихи Владимира Высоцкого.

Иногда прерывались, чтобы выпить коньяка или водки, потом начали слушать Окуджаву. За столом царила анархия: кто-то выпивал без тоста, закусывал грибком или винегретом. Кто-то вполголоса делился впечатлениями от услышанного. Владик исподволь наблюдал за гостями. Чуткий по природе, он без слов мог угадать многие взаимоотношения, складывающиеся в комнате. Например, замечал взгляды, полные страсти, которые бросал художник Олег на девушку Зину. Иноземцев понял: дело склеивается, и пусть не сегодня, но вскоре парочка окажется в одной постели.

Не оставил он без внимания пару задорных взглядов, что бросила когда-то запавшая на него Марина, – они как бы говорили: ты женат, Владик, но ничего страшного, можно еще все переиграть, если захочешь. Обратил внимание и на уничижительные взоры, что его Галина метала в сторону соперницы. Однако загадкой для него оставались быстрые и легкие взгляды украдкой, которыми порой, втайне друг от друга, обменивались его мама и Флоринский. Отвернется Юрий Васильевич – Антонина Дмитриевна на него глянет, а когда она не замечает – он ее пристально рассматривает.