Сердце и камень

Федор тяжело опустился на землю, бросил палки. Подобно пчелиному рою, зашевелились в его голове мысли, наполнили скорбью сердце. Когда-то и он стоял под ветром в строю. Когда-то и его руки пахли оружием, трудом. Чем теперь запахнут они? Рыбой. «Найдешь тихую заводь... Где нет ветра. Где камыши — стеной». Может, ему было бы лучше остаться в городе? Сам не ведает, как и почему двинулся в свои края. Какая сила звала его? Может, та, что и аиста?

Проходили минуты, и Федор понемногу успокаивался.

А почему, разве он не имеет права на тихую заводь?

Его взор привлекла синяя лента воды, струившаяся между камышами. Глаза остановились, словно отдыхали на ней, на зеленых отавах, что, как море, волновались по долине. Над речкой размахивали длинными запорожскими чупринами-оселедцами камыши. Счастливый, овеянный мечтой край — Родина. Есть ли еще где такое голубое и красивое небо, как над отцовской хатой? Есть ли еще где-нибудь такое ласковое солнце, как в родном краю?

Федор окинул взглядом долину, окутанную голубой дымкой. «Наверное, эта голубая дымка и дала ей свое название. Голубая долина!»

А может, это люди, первыми поселившиеся здесь, нарекли долину своей мечтой. Мечтой о счастье, которое голубой птицей кружит в небе. И никто не знает, не ведает, где сядет та птица. Только просят, надеются...»

Федор тоже грезил этой птицей. Однако из года в год, по мере того как взрослел, меняла перья и птица. Впервые Федор возвращался в долину из далекого похода. Грудь его накрест опоясывали тугие ремешки, под ним играл ретивый конь. Несколько позже Федор прилетал в долину на самолете, покачивая над Удаем голубыми крыльями на зависть мальчуганам. А уже потом, спустя много лет, шел в долину пешком. И в подарок нес людям свою птицу. Свое открытие. Чтобы пела она им, весельем и светом наполняла жилища.

И вот сейчас ему, словно мальчишке, обидно, что птица эта выпорхнула по дороге. И пришел он сюда с пустыми руками... Федор обращает взор к селу. Удай ласково обнимает его, льнет к нему, ласкается. Это он, Удай, принарядил село, убрал его калинами, обкидал гибкими лозами, камышами. Чтоб шумели они и укачивали детей в селе. А когда дети подрастут, они сами прибегут играть с его быстрым течением. Так, как играют сейчас возле запруды девчата, плещутся в воде после работы в поле. Федор смотрит на них с горы, и дивным трепетом наполняется его грудь. А Удай перекатывает волны, звенит, словно нежная скрипка. За Удаем окутался синей дымкой лес. На лугу по-хозяйски расселись стога, охраняя тишину. Федор опустился на траву.

И хорошо ему лежать вот так в траве и ощущать, как наполняется силой каждая жилка! Только ноги не ощущают ничего.

Долго он так лежал. И вот, наконец, поднялся на палках, не торопясь, стал спускаться вниз. Но пошел он не по направлению к селу, а чуть левее, туда, где столпились дубы, посбивали набекрень шапки. Среди них проглядывала ржавыми куполами старенькая церквушка. На двери церквушки — замки, а со стороны Удая чернеет в стене дыра. Ее выгрыз в войну тяжелый снаряд.

Через эту дыру Федор пролез в церковь. Сумрачно. Сыро. Под ногами шелестят какие-то бумажки, сухие листья. Узкие окошки скупо цедят свет. С серых стен, из мрака молча смотрят немые бородатые боги. Древние, еще, наверное, казацкие. Это им, как рассказывают, молились перед Нежинской Черной Радой казаки, и здесь же шептали в полночь молитвы мужественные гайдамаки. Федор долго разглядывал стены, щупал их руками, ковырял ногтем краску. Она не отставала. «Выбросить эти решетки. Покрасить, побелить стены. Разложить на скамьях вдоль стен старинные сабли, мушкеты. Их немало находят ребята в ручьях, на горе. Пусть будет настоящий музей. Музей казацкой славы».

Вдруг взгляд Федора упал на потрескавшуюся икону. Женский лик был почти стерт, и остались только, глаза. Но у Федора вдруг тревожно заколотилось сердце. Что-то очень знакомое было в этих глазах. А может, ничего знакомого?

Неожиданно в памяти всплыли слова Павла. Что он знает про Марину? Да, он, Федор, ее больше не видел. И сейчас ему это безразлично. Просто любопытно, как сложилась ее судьба? Какая Марина сейчас?

А что ему, собственно, до этого?

Он даже рассердился на себя за такие навязчивые мысли.

И все же в этих глазах на стене — глубокая скорбь. Точь-в-точь как у нее тогда, в час прощания. Только один раз в ее глазах он видел скорбь. Глаза Марины всегда смеялись. А вот тогда, когда загудел паровоз и красноармейцы спешно прыгали на ступеньки вагонов, ее глаза, испуганные, спрашивали, просили.

— Не жди, я не вернусь к тебе, — сказал тогда Федор. — Не развелись еще, так... война развод даст.

Вспоминая эти глаза, он написал ей из госпиталя. Они, да еще страшная тоска вложили в его пальцы карандаш. Пришел ответ. Марина спрашивала, какая рана, где он сейчас?

Какая рана? Остался без обеих ног и глаза. И теперь она уже свободна навсегда. Пусть не шлет ему писем, его переводят в другой госпиталь, а новый адрес он давать ей не хочет. И не, хочет ее видеть.

И снова — взгляд на стену. Глаза печально улыбаются ему, что-то говорят... Впрочем, нет. Это не Маринины глаза. Другие. Еще более скорбные, кроткие и ласковые.

Наверное, видели они не одно горе, не одну любовь. Вечно любящие, вечно тревожные материнские глаза. В памяти Федора всплывают глаза матери. Нежные, ласковые.

Вдруг что-то вспугнуло мысли Федора. Он сразу даже и не понял что. Оглядевшись, заметил — сгустились в церкви сумерки, а сверху загудело, словно перекатывали по куполу тяжелые колоды. Он вылез через отверстие. Синяя туча уже обложила полнеба. Она быстро мчалась с востока, заволакивая тревожным мраком долину. Тугой, как тетива, ветер бил в грудь, толкал назад.

«Может, здесь переждать дождь? — подумал Федор. — Да нет, успею...» И пошел вниз, к дороге, широко размахивая палками. Он уже ступил на сухие дорожные кочки, как внезапно сбоку, из камышей, ударил порыв ветра. За ним второй, третий... И вдруг затрещали, зашумели вокруг, как живые, камыши, а травы испуганно разбежались волнами по долине. Над дорогой, вблизи села, встал огромный столб пыли. Могучий вихрь закружил сухую ботву, листья, ветви. Голубь, быстро взмахивая серыми крылышками, спешил от села к лесу, но вихрь преградил ему путь. Он завертел сизого голубя, швырнул его в траву. Федор даже наклонился, чтоб посмотреть, куда он падает, и в этот миг новый сильный порыв ветра ударил в грудь. Федор покачнулся, протянул руку, пытаясь ухватиться за ветку вяза, — песок залепил ему глаза, и ветку он не поймал. Упал больно грудью на дорогу. Лицом угодил в колею. А когда поднимался на руках, вихрь уже метался возле церкви, меж дубов. Раскачивал, надвигая дубам на глаза кудлатые шапки, а потом вырвался и умчался прочь. И снова засветило солнце, а по дороге стучали о сухую землю тяжелые капли. Купались в дождевых волнах ласточки, летали низко, почти над самой землей.

Хотя поднявшийся ветер и пронес над долиной тучу, она все же успела окропить Федора дождем. «Надо было все-таки переждать в затишке», — думал он, сворачивая на стежку, сбегавшую в отцовский огород, и уже через силу волоча ноги. Он впервые прошел столько. И в голове — тяжелый туман; палки, казалось, въелись в ладони до самых костей. Федором теперь овладело одно желание — быстрее добраться до отчего дома, упасть на постель! Он спешил к хате, а навстречу плыла песня. Вот она затихла. И вдруг — девичий смех, да такой заразительный, что и подсолнухи, как показалось Федору, удивленно повернули головы. Этот смех словно снял боль в руках. Смех оборвался — это девушки увидели его и отступили с тропки. Он сразу узнал их: сегодня он видел их на фотографии.

— Добрыдень, племянницы!

— Добрыдень! — Это старшая, с короткой прической. В руке у нее небольшой красненький чемоданчик.

— Здравствуйте! А мы вас с Оксаной видели. Думали, парубок какой-то новый в село приехал. Вы стояли на горе возле солдата. А мы снизу смотрели.

— Яринка... — Оксана, покраснев‚ — опустила длинные ресницы.

— Так и есть — парубок николаевский, — пошутил дядя. — Значит, будем знакомы. А вы куда это с чемоданом?

Ответила снова Яринка: