Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Разговор этот глубоко меня поразил. Целый день находился я под впечатлением слов старика. И, покидая госпиталь, заглянул в кабинет Дезо.
Мэтр оторвался от своих записей.
— Это вы, мой милый. Что привело вас в столь неурочное время?
Я ответил вопросом на вопрос:
— Сударь, что вы знаете о докторе Марате?
Дезо удивленно поднял брови. Некоторое время молча смотрел на меня. Потом улыбнулся:
— Чем это так заинтересовал вас доктор Марат?
— О нем вспоминают больные.
— Я никогда с ним не встречался и знаю о нем только понаслышке. Несколько лет
— Что скажете о его лечении электричеством?
— Ничего не скажу. Это слишком сложная область, которой, возможно, принадлежит будущее. Но я никогда не занимался электролечением.
— А как же с «исцелением неисцелимых»?
Дезо лукаво подмигнул:
— Так вам известно и это! Ну, случай маркизы а'Обепин — случай особенный. Можно сказать, случай уникальный. Она была больна туберкулезом легких и врачи, действительно, от нее отказались, а он вылечил…
Мэтр помолчал.
— Случай уникальный… Но я не уверен, что она была так уж безнадежна. А может быть, у нее был вовсе и не туберкулез? Может быть, она сохла и увядала совсем на другой почве, и врачевание было, так сказать, sua generis [2].
2
Своего рода (лат.).
Дезо громко рассмеялся.
— Но ведь он исцелял и других? — настаивал я.
— Этого я не знаю. И вообще ничего большего вам рассказать не могу. К тому же сей господин полностью распрощался с медициной. Не смахиваем ли это на поражение или же просто на отступничество? О нем ведь вообще много чего говорили. Сейчас, как будто, бросил все свои старые увлечения и занялся политикой, а политика не наша область. Мы должны думать о другом…
Я понял, что разговор окончен и раскланялся с мэтром.
Поздно вечером я заглянул к Мейе. Мы не виделись несколько дней, и артист приветствовал меня словами:
— А, синьор Телемак! Ну что, вы все еще познаете столицу?
Мне было не до пустых разговоров. Я с укоризной спросил:
— Почему же ты не сказал мне, что он лечил людей?
Жюль расхохотался:
— Любопытство все-таки разобрало! Почему не сказал? Да просто не пришлось к слову. И кроме того Марат ведь давно уже никого не лечит! Или, будем более точными, раньше он исцелял человека, теперь думает о исцелении человечества. Что же важнее, по-твоему?..
Я сел на продавленный диван. Вероятно, у меня был достаточно глупый вид.
Мейе положил мне руку на плечо:
— Устал, старина? Измучил тебя твой дражайший Дезо. Приготовить кофе?
Я посмотрел ему прямо в глаза:
— Жюль, ты говорил мне что-то о его газете. Принеси, пожалуйста, номера, какие у тебя есть. Я хочу наконец разобраться во всем этом…
Глава 3
Я часто думаю о предыстории моих отношений с Маратом.
Казалось бы, что общего между нами? И почему я должен был встретиться и сблизиться именно с ним — человеком совершенно иного круга, иных взглядов и привычек, да к тому же и жившим так далеко от моего родного Бордо?
Но нужно было
случиться именно так, чтобы я, слышавший о Марате еще ребенком, отправился в Париж в начале революции; нужно было, чтобы в пути я познакомился с человеком, близким Марату, чтобы этот человек устроил меня на квартиру и стал моим другом!Это — одна линия.
А вот и другая.
Нужно было, чтобы я увлекался медициной — прежней страстью Марата, чтобы я попал в Отель-Дьё и там столкнулся с больным, который возбудил во мне интерес к Марату-врачу!
Но, заинтересовавшись Маратом профессионально, я не мог оставаться равнодушным к разговорам Мейе о нем как о публицисте и политическом деятеле, не мог не обратиться к его газете.
Газета открыла мне мир во многом неведомый, непонятный и противный моему воспитанию, среде, меня породившей, всем моим прежним взглядам. У меня ежечасно рождались вопросы, ответить на которые мог только он.
Отсюда — неизбежность встречи.
Встретившись же с этим удивительным человеком, я, при своем характере и склонностях, должен был неизбежно попасть к нему в духовный плен.
Так разворачивалась цепь событий, важнейшие звенья которой определились осенью 1789 года, а исходным рубежом стали газетные листы, захваченные мною у Жюля Мейе.
Я бережно храню их долгие годы.
А когда умру, они перейдут в Национальную библиотеку.
И много лет спустя историки снова будут читать и перечитывать их, пытаясь воссоздать образ того, чей неутомимый труд вызвал к жизни эти неровные, плохо обрезанные, желтовато-серые листы. И будут спорить: почему они такие разные, почему на некоторых столько ошибок, на одних так прыгает шрифт, а на других он и вовсе стерт? И никому не придет в голову совсем простая разгадка: ведь временами, и довольно часто, газету делал всего один человек, бывший и автором, и редактором, и типографом, и издателем, человек гонимый, преследуемый по пятам, скрывающийся на чердаках и в подвалах и все же регулярно дающий читателям очередной номер в назначенный день!
— Чудо! — воскликнете вы.
Но каких чудес не делала революция?..
Вот как изложил Марат свой символ веры в номере от 23 сентября:
«…Истина и справедливость — единственное, чему я поклоняюсь на земле. Я различаю людей исключительно до их личным качествам; я преклоняюсь перед талантами, почитаю мудрость, ценю добродетель; но в то же время я усматриваю в почестях, оказываемых великим мира сего, лишь плоды преступления или игру счастливого случая. Я всегда презирал кумиров удачи и никогда не стану льстить идолам власти. Какими бы титулами ни был изукрашен какой-нибудь вельможа, он, будучи лишен заслуг, мало что значит в моих глазах; и до тех пор, пока он будет лишен добродетели, он в моих глазах всегда будет достоин лишь презрения…»
Но особенно поразили меня следующие слова в том же номере:
«…Я буду беспощадно выступать против мошенников, разоблачать лицемеров и изобличать изменников; я буду стремиться удалить от общественных дел людей алчных, только прикидывающихся их ревнителями, а также людей подлых и непригодных, неспособных служить отечеству, а также людей подозрительных, которым оно не должно доверять. Какой бы строгостью ни отличалось мое перо, оно будет опасно лишь для одних пороков…»
Такими словами в то время еще не рисковал говорить ни один писатель или оратор.