Сердце на ладони

— Если говорить откровенно, то я и пришел, чтоб сказать тебе за это спасибо. Ты, видимо, все-таки прямой парень…

— Не для вас я это делал!

— Кое-что сделал и для меня. Доделают другие. Всего хорошего.

Кирилл не стал его задерживать. «Черт с тобой. Фамилию я твою вспомню. А не вспомню, сам отзовешься, по всему видать. С меня хватит того, что ты сообщил. Гукан! Неужто Гукан?»

Он взволнованно ходил по просторному кабинету, потирая лысину, щеки. Не от радости. Нет, какая там, к дьяволу, радость, когда пухнет голова! Как, почему человек, который честно воевал против врага и, несмотря на все свои недостатки и слабости, наверное, искренне предан нашим гуманным идеям, как он мог так поступить? Ведь Зося ухаживала за ним, как за больным. Прятали, спасали. Отец пожертвовал жизнью. Кому же он тогда верил, если после всего этого поставил под сомнение честность этих людей? Огульная подозрительность? Или подлость?

Кирилл выскочил в коридор, взбежал по крутой лестнице на чердак. Там под крышей хранился редакционный архив и была оборудована фотолаборатория. Застучал в дверь лаборатории. Отозвался флегматичный голос:

— Кто там?

— Я, Шикович. Открой. Срочное дело.

— Подожди.

Наконец известный всему городу фотокорреспондент Петя Черноус, душа-парень, флегматик на работе и ураган в гульбе, открыл дверь своей «святой кельи».

— Петя! Друг! Выручай! Переверни весь свой архив. Разыщи снимки, на которых есть Гукан. От сорок пятого до наших дней.

— На что они тебе?

— Нужно. Во как нужно!

— Он что, юбиляр?

— Юбиляр, будь он неладен!

— Работаешь без осечки. А что я буду за это иметь? Квартиру он мне заменит?

— Квартиру не гарантирую. А две бутылки коньяку за мной. Сегодня же, вечером.

— Врешь.

— Я тебя подводил когда-нибудь? — Идет. Через час получишь все, что тебе надо. Представить в альбоме или в папке?

— В папке.

Зося, открыв дверь и увидев Шиковича, растерялась. Никогда он еще не приходил один и в такое время, среди дня. И никогда не видела она его таким деловито нетерпеливым. С чисто женской тревогой она почему-то подумала об Антоне Кузьмиче: не случилось ли с ним чего? Из чувства такта не спросила, чем вызван его приход. Вежливо пригласила:

— Пожалуйста, Кирилл Васильевич. Раздевайтесь. Вы совсем меня забыли. Антон Кузьмич вчера заглянул. А вы… Я и не помню, когда вы были в последний раз.

«Антон бывает один? Без меня? — мысленно удивился Кирилл. — Ну и ну! Доведается Галя, не сносить тебе головы, Антоша. Даже моего таланта миротворца не хватит, чтоб помирить вас».

— Спасибо, Софья Степановна. Я на минуточку. Пожалуй, и раздеваться не буду. Ну, ладно, ладно… Но ни чаю, ни кофе не надо. Ведь я на работе. И к вам по делу.

Он сбросил в прихожей короткую меховую куртку и с шарфом на шее, в пушистой ондатровой шапке вошел в комнату, где все хранило следы заботливых рук, все сияло от снежного света, заливающего комнату сквозь широкое окно. В окне — тополя в цветении инея. А за тополями виднелась укрытая снежным одеялом река с черными точками — «подледниками», которые часами просиживали над своими лунками.

Падал мягкий, казалось теплый, снежок.

Охваченный лихорадочными мыслями, Кирилл, когда шел сюда, не замечал красоты зимнего дня. А здесь, в этой комнате, вдруг прозрел. И остановился, замер у порога, заглядевшись в окно. На какой-то миг, на одну минуту охватила расслабленность, лирическое прекраснодушие, когда вдруг хочется забыть обо всем, слиться с природой, окунуться в нее. Но не такое у него дело, чтобы можно было о нем забывать!

Не присаживаясь, он развязал тесемки папки, в которую Черноус положил десятка два фотографий разных лет.

— Софья Степановна, я хочу показать вам несколько фотографий. Может быть, вы узнаете кого-нибудь. Это очень существенно для моей работы.

Он достал самый ранний снимок, сорок шестого года, коллективный — митинг в день похорон подпольщиков и партизан в общей братской могиле в, городском сквере. Гукан — на невысокой трибуне, выступает с речью. То ли снимок выцвел от времени, то ли в тот день было мало света, но был он тусклый, невыразительный, лица людей расплылись. Однако оратор вышел лучше других.

Зося взяла снимок, поднесла к самым глазам, хотя близорукости у нее Кирилл раньше не замечал. Она стояла у дивана, ближе к окну, вся залитая сиянием снега.

И Щикович увидел, как вдруг изменилось ее лицо: точно тень пробежала по нему снизу вверх. Обращенная к нему щека побледнела. Несомненно, она узнала человека на фотографии..

Зося долго разглядывала снимок, но на лице ее уже ничего не отражалось. Наконец оторвалась от фотографии, перевела взгляд на Ши-ковича и покачала головой: нет, никого я здесь не узнаю.

Кирилл выхватил другой снимок,

— А тут?

Она глянула, даже не взяв в руки, и снова отрицательно покачала головой.

— Ты не узнаешь этого человека? — забывшись, крикнул Шикович, обращаясь уже на «ты», протягивая третий снимок — большой фотопортрет Гукана.

Зося вся съежилась и испуганно отступила.

— А если я ошибаюсь? — тихо-тихо спросила она. — Прошло столько лет!

— Это — Сажень? — перешел Шикович в стремительное наступление.

Не отвечая прямо, она спросила:

— Кто он, этот человек?

— Председатель горисполкома Гукан. Болезненная улыбка перекосила ее лицо: она слышала эту фамилию сотни раз, и тогда, когда работала в ателье, и в больнице, и еще чаще теперь, от них — Кирилла Васильевича и Антона Кузьмича, когда они, сидя у нее, говорили иной раз о работе Шиковича, прежней и нынешней. Так вот кого они с отцом укрывали! Нет, никаких особых чувств в ней не возникло, кроме одного: захотелось вдруг никогда-никогда больше не слышать, не вспоминать этого имени — Сажень-Гукан. Забыть мгновенно и навеки.

Робко, неуверенно, как маленькая, она спросила:

— А может быть, не надо, Кирилл Васильевич?

— Что не надо? Чего вы боитесь? Кого?

— Я не за себя. За вас.

— За меня? Го-го! — гоготнул он. — Не те времена, Софья Степановна, чтоб бояться! Он сам все время дрожал. И сейчас дрожит… А мы превратимся в гнилых либералов, в заплесневелых гуманистов, если не будем выводить таких на чистую воду… Если ты выдаешь себя за героя, так будь во всем герой. А он боялся за свою карьеру! Из-за нее втоптал в грязь…

Зося страдальчески поморщилась, словно от боли.

— Ну, ладно, ладно. Не думайте ни о чем и не волнуйтесь. Ничего особенного не произойдет. Мы на диво добрые. Самое большое — его отправят на пенсию.

«Куда тебя отправят — этого я не знаю. А вот поговорить с тобой я поговорю. И немедленно. Поговорю так, как никто с тобой, наверное, не говорил!» — не только думал, но гневно бормотал Шикович, на ходу натягивая куртку и сбегая со второго этажа.

Он снова жаждал действия. Шел и представлял себе, как ворвется в кабинет Гукана, что скажет ему. А если там посетители? Скажет и при них! Пускай знают. Скандал? Пусть вызовут милицию.