Сердце не камень

— Эмманюэль! Мне страшно! Ты заболел? Не придуривайся! Говорю, мне страшно! Скажи хоть, что ты жив!

Потом принимается дубасить ногами. Я слышу, как хихикают ребятишки. Того и гляди явится сторожиха проверить, что происходит.

— Я не понимаю, что с тобой! Ты больше не хочешь видеть меня? Эмманюэль! Отвечай, черт возьми!

Ее голос срывается. Она действительно испугалась. Ребятишки начинают хором петь: "Эмманюэль где? Эмманюэль где? Нет нигде!" Она рыдает:

— Мне плевать, я сяду на пол. И буду плакать до тех пор, пока тебе не станет стыдно. Предупреждаю, если не откроешь через пятнадцать минут, я позову полицию, или пожарных, или еще кого-нибудь, пусть взломают дверь.

Как тяжко быть жестоким! Особенно когда не способен на это. К тому же я сам хорошенько не понимаю, почему я это делаю… Ах да: что­бы спасти Лизон. Чтобы спасти ее от меня. От этой чумы, которую я собой являю. Чтобы благородно оставить ее Жан-Люку, здоровому и нормальному мальчику, ее Жан-Люку, который являет собой будущее, ее Жан-Люку и всем другим Жан-Люкам по всему огромному миру. Давай смелее, Эмманюэль! Веди себя как маленький хороший скаут. Чистые руки, высоко поднятая голова, и все прочее.

Больше ничего не слышно. Может, она действительно пошла звать вышибателей дверей? Нет. Она плачет, рыдает, как ребенок. Она всхлипывает. Ребятишки вокруг тоже ревут, они восприимчивы к настоящему горю. Я сам тоже всхлипываю. А черт, больше не могу! К дьяволу героизм… Отодвигаю задвижку и широко распахиваю двери.

При первом же щелчке задвижки она вскочила на ноги. Створки дверей выскальзывают у меня из рук, она отбрасывает их к стенке, я в ее объятиях, она душит меня, зарывается лицом в шею и рыдает, не стыдясь, взахлеб. Трое мальчишек и две маленькие девочки, собравшиеся на площадке, хлопают в ладоши и кричат "браво".

Лизон толчком ноги захлопывает дверь. Малыши разочарованно тянут: "О-о". Одна девчонка поет: "Влю-блен-ны-е!", потом слышно, как маленькие ноги весело стучат вниз по лестнице.

Я открываю рот, надо же что-то сказать, но она бысто закрывает мне его ладонью:

— Нет. Я так испугалась! Как хорошо, когда уходит страх. Давай насладимся этим. Чувствуешь, как хорошо?

Она выплакивает с громкими всхлипами чудесные слезы несчастья, которого удалось избежать. А я, я-то знаю, что оно неизбежно, это несчастье, я чувствую себя все большим предателем и подлецом… Она вытягивает мою рубашку из брюк, вытирает ее полой слезы, как тряпкой вытирают керамическую плитку в кухне, заодно хорошенько сморкается в нее, скомкав, снова засовывает обратно в брюки, кладет мне руки на плечи, для того чтобы удержать на расстоянии, видеть меня, рассматривает, как мать рассматривает сына, вернувшегося из летнего лагеря, и наконец изрекает:

— Но он вовсе не блестяще выглядит, этот большой мальчик! Восьмидневная щетина, не причесан, мешки под глазами! И зубы не чищены, спорим? И что это за загнанный вид, а? Действительно, тебя нельзя оставить одного ни на секунду! Это и моя вина. Я должна была раньше побеспокоиться. Твой молчащий телефон…

— Ты была, наверное, очень занята, Лизон.

Это вырвалась у меня само собой. Это совсем не то, что мне хотелось сказать. Она продолжает рассматривать меня. Она даже не моргнула.

— Ты, кажется, на что-то намекаешь?

Теперь моя очередь чувствовать, как подступают слезы. Я могу только пробормотать:

— О Лизон…

Она настаивает:

— Скажи мне.

Если заговорю — расплачусь. Я молчу. Она трясет меня за плечи, тихонько говорит:

— Это из-за Жан-Люка, да?

Я могу только вздохнуть и кивнуть головой.

Она не спрашивает, как мне это стало известно. Поняв ситуацию, она принимает ее с открытым забралом.

— Он так несчастен. Я больше не могла переносить этого.

Так как я молчу, едва удерживая слезы, она снова трясет меня, умоляюще твердя:

— Ты понимаешь меня? Эмманюэль, ты понимаешь меня, правда?

Я говорю жалким тоном:

— Ты спишь с ним.

— Он ребенок, Эмманюэль, совсем маленький ребенок.

— И ты даешь ему сосочку.

Она хмурится.

— В этом, должно быть, есть грязный намек, но мне не хочется понимать его. Да, я даю ему сосочку. Это так мало, но это доставляет ему столько удовольствия.

— Догадываюсь, что тебе это тоже не противно.

— Я любила его, Эмманюэль. Вернее, считала, что люблю. Он не стал мне противен из-за того, что я его больше не люблю.

Она обезоруживает. Столько спокойной искренности. Я упрямо говорю:

— А я, если не люблю, то не могу.

Едва выпалив эти слова, я сразу спохватываюсь. Лизон тут же затыкает мне рот:

— Мне кажется, что Стефани ты не показался таким уж неприступным!

Я наверняка покраснел, так как она быстренько добавляет:

— Но я-то не ревную. Не так, как ты, во всяком случае.

— В то время как ты оказываешь ему помощь на дому, всего-навсего.

— Я не переношу, когда кто-то несчастен, всего-навсего.

— Особенно, если это тот, кого ты любишь!

— Совершенно верно, особенно если это те, кого я люблю. Я больше не люблю Жан-Люка по-настоящему, но мы не стали совсем чужими. То, что я делаю для него, ты мог бы сделать для Изабель, между прочим. Тебе бы не пришлось заставлять себя, я уверена.

Здесь я даю сбить себя с толку. Мы говорим обо всем, кроме главно­го. Я ревнив, это правда, как ни крути. Я плохо переношу мысль о том, что женщина, какой бы она ни была и где бы ни находилась, позволяет обладать собой другому мужчине, это вызывает у меня отвращение как что-то непристойное, кощунственное. А когда речь идет о женщине, которую я люблю смертельно… Жан-Люк с Лизон. Запах Жан-Люка, смешанный с запахом Лизон. Член Жан-Люка, проникающий в Лизон. Жан-Люк, извергающий свое семя в сокровенную глубину Лизон. Лизон в оргазме, бормочущая те же слова, свои слова, наши слова… Взрыв убийственной ярости сводит мне кишки. Мне плохо. Я хочу умереть. Я хочу убивать.

Тем лучше. Я сейчас использую эту святую ярость. Она послужит мне для того, чтобы все разрушить. Она станет танком, который все снесет и принесет освобождение Лизон. Vivalamuerte!

В первый раз проницательность Лизон ей изменила. Для нее все свелось к безобидному и довольно обычному случаю мужской ревности. Она не поняла, что речь шла совсем о другом.

Когда я сказал ей:

— Лизон, нам нужно серьезно поговорить…

Она прервала меня:

— Какой у тебя торжественный вид! Ты и вправду придаешь этому такое значение? Послушай, все совсем просто. Жан-Люк… мне наплевать на Жан-Люка. Я не знала, что причиняю тебе такую боль. Теперь знаю. Если совсем честно, то в глубине души я чувствовала, что это огорчит тебя, поэтому ничего тебе не сказала. Но я не думала, что все так серьезно. Ты не хочешь, чтобы я виделась с ним? Я его больше не увижу. Обещаю. Я люблю тебя. Поцелуй меня. Займись со мной любовью, любовь моя.

Я так и сделал. Что не облегчило предстоящую задачу. А потом, какое мне понадобилось мужество, чтобы осмелиться сказать — ее голова на моей правой руке, как на подушке, моя левая ладонь, округленная раковиной, прикрывает ее влажное лоно, — чтобы сказать:

— Лизон, я причиняю тебе зло.

Она промычала из глубины счастливой дремоты:

— Умм?

Тогда я выложил один за другим аргументы, приведенные Элоди, которые казались мне правильными: ее юность, мой возраст, ее беспеч­ность, мой чудовищный эгоизм, ее будущее, моя мания на грани патоло­гии, естественный импульс, который рано или поздно приведет ее к мальчикам ее возраста, чему доказательством случай с Жан-Люком, свое отвращение к женитьбе и вообще к тому, что может ограничить мою свободу, я перечислил все эти очевидные истины, не назвав лишь раз­рушительную ярость, бешенство избалованного ребенка, стремящего­ся разломать все свои игрушки в апофеозе смехотворного отчаяния.