Сердце Пармы

— Долги надо отдавать, — согласился кондинец. — Но боги судьбы мудрее даже памов, не только нас, простых людей. Иногда они заставляют человека сделать долги, которые он отдает всю жизнь, но так и не может отдать. Эти долги держат человека в жизни, не дают умереть, ведь человек умирает, когда отдает все долги. Пусть мальчик не отдаст своего долга. Ты ведь поймешь меня как мужчина мужчину. Неотданный долг сделает мужчиной и этого мальчика.

— Не учи меня! — злобно закричал Матвей, вскакивая.

— Ты меня обидел во второй раз, — с сожалением сказал вогул. — Я больше не хочу с вами разговаривать.

Пылай поднялся и пошел к оленям. Калина хотел пойти за ним, но работники Пылая заслонили собой хозяина.

Калина и Матвей растерянно смотрели, как уходят олени вогулов.

— Надо нагнать их в лесу и отбить Машку! — сипло сказал Матвей, еле сдерживая жгучие слезы ненависти.

— Не справимся, — тихо ответил Калина и, помолчав, добавил: — Пропала твоя Машка.

Матвей вдруг побежал к реке, сел в лодку и повернулся спиной.

— Поплыли домой! — заорал он так, что и вдалеке люди оглянулись.

Калина подошел к лодке, яростно столкнул ее на глубину и прыгнул на свое место.

— Греби живей!

— Не ори! — заорал и Калина. — Я тебе не возчик, князь ты драный!

Он зачерпнул веслом воды и плеснул в Матвея. Тот сидел согнувшись, спрятав лицо в коленях, — плакал от бессилья.

Глава 29 Чердынь — русская застава

Михаил возвращался — и возвращался князем.

Башня сгоревшего острога для жилья не годилась, и Михаил вместе с Аннушкой поселился до следующей весны в монастыре. Настоятель Дионисий сам предложил ему жить у себя, а не христарадничать по домам.

Михаил крепко переменился со времен похода московитов. Он понял, что княжить надо иначе. Но как? Можно было страхом дружины… Да маловата была дружина, и не хотел он стать своему народу Батыем. Можно было сплотить Пермь, найдя ей общего врага. А кого сделать врагом? Москва сильнее. Новгород теперь почти московитский. Татары далеко… Оставался третий путь: новое, последнее крещение, от которого пермяки уже насовсем бы сделались русскими. О крещении надо говорить с попами. Михаил поначалу хотел обсудить свой замысел с Дионисием.

Он долго присматривался к игумену, и старик начал ему нравиться: строгий, твердый, честный. Но как-то раз Михаил увидел, что молодой послушник о чем-то просит Дионисия, а старик, насупив брови, сердито кричит в ответ: «О чем думаешь, греховодник! До конца света семнадцать лет осталось! О спасении думай, вот чего!» И Михаил не стал вызывать Дионисия на разговор, раз старик решил, что мир в преддверии Страшного суда.

Оставался Филофей. Епископ вернулся из Усть-Выма в марте. Он выслушал Михаила, понимающе кивая головой.

— Согласен с тобой, князь, — сказал он. — Да и дело это Богу и Москве угодное. Но скажи, кто тебя надоумил пойти ко мне? Сын?

— При чем здесь Матвей? — удивился Михаил.

Филофей успокоился и рассказал князю все, что он с Матвеем тогда еще удумал.

— Хитер ты, владыка, — удивился Михаил..

— Так ведь Пермь — не первая страна, которую к Христовой церкви приобщают…— скромно сказал епископ, опустив глаза.

— Значит, что ж мне теперь, надо князей на совет созывать?

— Погоди немного. Для начала нужно еще Дионисия уломать, чтобы попов дал.

Через несколько дней инок позвал князя в келью к игумену. Дионисий, завесив глаза бровями, сидел у своего стола, заваленного пергаментами, положив на грамоты руку. Филофей торчал на скамье напротив, поставив меж острых коленей резной Стефанов посох. Рядом с кипой свитков в руках притулился его служка — дьячок Леваш из Усть-Выма. Михаил поклонился и сел на лавку в стороне, как чужой.

— Я, епископ Филофей, божьей милостью и волей митрополита шестой епископ Пермский, созвал вас, набольших людей княжества Пермь Великая, на совет, как нам вместе довершить дело пермских владык — Стефана равноапостольного, Исаакия, Герасима, Питирима и Ионы, — торжественно огласил Филофей. — Изложи, княже.

Михаил, чувствуя себя неловко, коротко пересказал Дионисию то, о чем они с Филофеем давеча говорили.

— Каково же, отец, мнение твое? — спросил Филофей.

Дионисий качнулся, словно пробудился, и зыркнул на епископа блеснувшими под кустами бровей глазами.

— Не дело то, — веско сказал он.

— Как же не дело? — удивился Филофей. — Паствы прибудет, храмов…

— Паствы, храмов, причта — да, а верующих — нет.

— Объяснись, — строго велел Филофей.

Дионисий вдруг возвысил голос так, что свитки посыпались у Леваша из рук.

— Я-то, дурак старый, думал, что после прохвоста Ионы к нам благонравный владыка прибудет! Поверил грамоткам твоим из Ферапонтовой обители! Позор на мои седины! Еще на Руси увидел я, что церковь — невеста Христова — в вавилонскую блудницу превращается! От того окаянства бежал сюда, в глухомань, — а скверна и сюда добралась! Мирские дела непотребные именем церкви вершить — грех! Вслед за Стефаном вашим лжеапостольским и сюда, в чащобы пермские, поп с мошной приполз!

— Ты что ж, подвиг Стефанов отрицаешь?

— Отрицаю! Не верю ему! И право на то имею, потому как никто его еще не канонизировал, слава богу!

— Канонизируют, — будто с угрозой, предупредил Филофей.

— С тобой — да! — разозлился Дионисий. — Все о тебе знаю, владыка! Ты Стефана на хоругвь подымаешь, потому как тебе то выгодно! Ты его в месяцесловы включил, ты по нему греку Пахомию Логофету заказал службу с акафистом и житием! А своей славы у Стефана нет!

— А Епифанов труд? — опешил Филофей.

— Что — Епифаново житие?.. Епифан со Стефаном бок о бок в Ростове, в Григория Богослова обители в Затворе блох кормил!

— Ну, ты, отче, крут…— протянул Филофей, приходя в себя. — Мои труды скромные ты, конечно, отрицать вправе, но как отрицать святость Стефанову, явленную через чудеса?

— Какие чудеса?

— Да многие… По дальности обители твоей и глухомани, ты, небось, и не знал о них, хотя должен был бы знать… Ведь еще Прокопий Устюжский рождение Стефана предсказал. И здесь Стефан премного Богом отмечен был. Когда язычники его убить хотели — ослепли же они от его молитвы! И когда в ладье на Вычегде на него бес в ризах напал, утопить хотел, от молитвы закипела ж вода, и сварился бес! Стефан — чудотворец, в том сомненья нету! Он в Бондюг по Каме на камне приплыл — поди, взгляни, тот камень по сей день на берегу лежит. И с Сергием по дороге в лавру он за девять верст говорил! Икона его письма — образ Николая Чудотворца, что написана им в честь его первого прихода в Усть-Вым в Николин день, — чудотворна! А вспомни образ Святой Троицы с зырянской надписью, что Стефан оставил в храме в Вожме, когда в последний раз в Москву уходил? Трижды новгородцы сей образ крали и к себе увозили, и трижды он обратно сам возвращался!