Сердце Проклятого

Иудея. Ершалаим

Дом Иова

30 год н. э.

Га-Ноцри закончил кидуш [22] и, омыв руки, окунул зелень в подсоленную воду. И преломил мацу, начав седер песах [23] . Но печален был этот седер. И стол был полон, и были на нем блюда, согласно Закону, но не было жертвы, которую мы должны были вкушать в пасхальную трапезу. Случилось так потому, что время жертвоприношения еще на наступило. Агнец, предназначенный нам, еще не пал под жертвенным ножом, кровь его не окропила алтарь в Храме и ощутить ласку остро заточенного лезвия ему надлежало лишь завтра после полудня.

22

Кидуш — еврейский обряд освящения, производимый над бокалом вина.

23

Седер песах — пасхальный ужин в иудейской традиции.

День праздника в этом году совпадал с субботой и седер песах должен был состоятся на Песах, в вечер пятницы. Но для всех учеников и близких Иешуа ужин был назначен на четверг, и лишь нам, сопровождавшим равви на Масличную гору, было известно, почему.

Трапезная в доме Иова была просторна и легко вместила и стол, и всех нас, собравшихся на праздник. Даже в солнечный день в этой комнате старого дома царил полумрак и прохлада, теперь же, вечером, лишь горящие по углам лампадионы и факелы разгоняли сидящую в углах тьму.

Для Мириам полумрак был спасителен, он помогал скрыть от всех заплаканные глаза и вымученную улыбку. Она наливала вино в кубок Иешуа, она подавала ему блюда, стараясь не показать припухших покрасневших век ни ему, ни остальным. Но я несколько раз замечал, как она украдкой смахивала набежавшую слезу краем накидки.

И Кифа не мог скрыть свою печаль. Он казался растерянным, но, когда наши взгляды соприкасались, я чувствовал исходящую от него ненависть, и даже искренняя душевная боль, которую он испытывал, не могла заглушить этого чувства.

Чувствовал неладное Иоханнан, мрачен был лицом грозный Шимон Зелот, и Левий бар-Маттиаху смотрел на Иешуа, не скрывая тревоги. Дух скорой смерти витал над столом, вокруг которого мы возлежали, и те, кто долгое время ходил рядом с ней, ощущали ее присутствие. Возможно, это кажется мне спустя годы, ведь память умеет оставлять нам не все, что происходило, а лишь части событий. Но есть вещи, которые забыть нельзя. Я не помню деталей, но помню, как время истекало промеж моих пальцев, как мелкий барханный песок пустыни.

Я не мог его удержать.

Я не мог ничего изменить.

Равви же, напротив, казался беспечным — так бывает с теми, кто уже принял какое-то важное решение. Он прощался с нами с легким сердцем, словно впереди его ждала очередная дорога, а не плен и возможная смерть.

Понимаю, все понимаю…

Я много лет искал рациональную причину его беспечности, а потом вдруг осознал: у него не было других причин, кроме веры. Он просто верил! Он верил в то, что выйдет невредимым из всех испытаний, выйдет еще более сильным, чем был. Что Яхве спасет его! Он действительно полагал, что Невидимый протянет свою длань к Елеонской горе и поддержит своего слугу-машиаха в праведном стремлении спасти народ Израиля и изгнать захватчиков с обетованной земли.

Он не был наивен — всего лишь искренен, но если даже Всевышний не видит разницы между этими двумя понятиями, то куда уж это сделать людям?

Мы ели и пили, говорили между собой, слушали, когда говорил он, женщины подливали нам вино… И лишь Кифа, Мириам и я знали — он прощается с нами. Когда я слышал его негромкий смех, у меня сжимало сердце.

Он не думал о смерти. Он думал о победе и о том прекрасном будущем, что ждет впереди его учеников-шалухим [24] и его народ.

24

Шалухим (мн.ч. от слова шалуах) арам. — посланник, вестник. Слово апостол (греч. Вестник) по отношению к ученикам Иешуа начали применять позднее. Шалухим в Иудее называли тех, кто ходил (обычно по двое) от синагоги к синагоге, передавая новости общины.

Вот Шошанна склонилась с кувшином над его чашей, вот полилось в глиняный сосуд красное вино, так похожее на кровь…

— Друзья мои! — сказал он со своей неотразимой, детской, чуть кривоватой улыбкой. — Вы проделали вместе со мной долгий путь. Я бы никогда не оказался здесь, в Ершалаиме, если бы не мог опереться на вас, на ваши плечи, если бы не ваша готовность всегда протянуть мне руку. И вот настал день, который изменит все. Я говорю вам — следующий раз мы выпьем вино уже в Царстве Божьем! Оно грядет! Оно рядом с нами! Готовы ли вы идти со мной до конца?

— Да… да… да…

Голоса заполнили трапезную, и птицы, дремавшие в оконных нишах под самым потолком, встрепенулись и захлопали крыльями. Казалось, ветерок пробежал по углам, тревожа пламя лампадионов.

— Не задавая вопросов?

— Да… да… да…

— Я назову каждого из вас по имени, и пусть названный встанет, потому что пришло время! Шимон! Тебя, Кифа, я зову первым!

— Да, равви! — отозвался Кифа, вставая. — Я готов.

Он опоясался мечом и шагнул к Иешуа.

— Я иду с тобой, равви!

— Андрей?

— Я с тобой, Иешуа! — сказал Андрей и стал рядом с братом.

— Иаков? Иоханнан?

— Мы с тобой, равви!

— Филипп! Нафанаил! Маттиаху!

Еще трое поднялись с мест, отвечая на его призыв.

— Иаков и Фома бар-Алфей!

Недоверчивый Иегуда бар-Алфей, которого мы звали Фомой, поднялся вместе с братом, ни словом, ни жестом не выразив колебания.

— Фаддей! — позвал га-Ноцри. — Шимон Зелот и ты, Левий бар-Маттиаху, мокес!

— Да, равви…

Он повернулся ко мне.

— И ты, Иегуда… Готов ли ты, пришедший последним, сделать то, что должен?

Я никогда не смогу описать, что делалось в этот момент в моей душе.

Никогда.

Никому.

— Готов…

— Так делай, что обещал, — сказал он ласково. — Через час мы выступаем.

И посмотрел мне в глаза.

С надеждой.

Израиль. Иудейская пустыня

Наши дни

Два раза Валентин падал: руки отказывались держать на весу тело, но снова поднимался и двигался вперед. Колени онемели, и боли в ране он тоже почти не чувствовал. Это был нехороший признак — тело теряло чувствительность, значит, переставали действовать нервные центры. Он полз из пустоты в пустоту, из бесконечности в бесконечность. Раскаты грома были неслышны. Он вообще ничего не слышал, кроме собственного хриплого дыхания.

Потом воздух высох, словно кто-то губкой вымакал из него всю влагу. Звуки стали другими — дыхание зазвучало громче и отчетливей, даже тишина стала звенящей.

И Шагровский услышал эхо.

Где-то, очень далеко, в жестяной умывальник падали капли. Он отчетливо помнил этот звук — звук из далекого детства. Старая раковина в квартире бабушки Ани, желтый латунный кран с потускневшим носиком и барашком наверху, бьющие о железо круглые прозрачные шарики. Сколько помнилось, кран всегда капал и никто не мог его починить (не было какой-то старой прокладки), а менять сантехнический антиквариат на что-то современное бабушка отказывалась категорически. Днем о кране никто и не вспоминал, а вот ночью… Ночью капли ритмично били по дну раковины, и этот звук не могли заглушить никакие закрытые двери.