Сердце солдата

— Куда ушел?

— А кто его знает. Может, к белякам…

— Это ты брось, панику наводить… К белякам… Его, часом, в бою не подстрелили?

— Жив. Своими глазами видел… Интеллигент паршивый!.. — зло просипел комвзвода.

— Может, найдется, — неуверенно сказал комиссар. — Может, дрыхнет где в кустах.

И комиссар отчетливо представил себе этого странноватого человека, что пристал к роте в маленьком городке. На нем были надеты женское зимнее пальто, подпоясанное синим кучерским кушаком, и дорогая бобровая шапка с бархатным верхом. На ногах старинные сапоги с расширяющимися кверху голенищами — ботфорты. Одутловатые щеки, морщинистые мешочки под глазами, крупный бесформенный нос — все казалось вылепленным из бледного воска. Он подошел к солдатской походной кухне, остановился и долго стоял, вдыхая горьковатый запах дымка и подгорелой пшенной каши. В светлых глазах его застыло какое-то детское выражение, будто он удивлялся, что вот существуют еще на свете такие немыслимые вещи, как огонь, дымок, каша.

— Давно не ели? — вдруг спросил его комиссар.

— Да как вам сказать, — человек замялся, пожевал бескровными губами. — Последний раз, если не ошибаюсь, принимал пищу пару дней назад. — Он вздохнул и добавил, как бы оправдываясь: — Театр, знаете закрыт, а просить не умею.

— Вы что ж, актер?

— Художник. Реквизитор.

— Реквизируете чего? — не понял комиссар.

— Если можно так выразиться, совсем напротив. Создаю, так сказать, вещи из ничего. Могу слепить отличного жареного гуся — слюнки потекут… — Человек вздохнул прерывисто, будто наплакавшийся ребенок.

Комиссар приказал наложить ему полный котелок.

Человек присел на корточки возле кухни и быстро, но без жадной торопливости, очистил котелок, набил его подтаявшим снегом, тщательно протер и возвратил кашевару. Потом повернулся к комиссару и сказал строго:

— Спасибо, товарищ.

А когда рота двинулась дальше и вышла за город, по обочине, обходя насыпанные за ночь синеватые в утренней мгле сугробы, шагал этот странный человек. Впрочем, у человека было имя — Иван, Иванов сын, по прозвищу Солоухин, как он себя сам называл.

А потом начались тяжелые бои. Солоухин сменил ботфорты на австрийские ботинки из грубой свиной кожи, на толстой подошве. Они были великоваты, и он набивал в них сено. Раздобыл где-то винтовку, хотя никто не видел, как он из нее стреляет. А в минуты коротких передышек по рукам красноармейцев ходили нарисованные им смешные картинки, на которых были изображены то фабрикант, танцующий со скелетом, то царский генерал, подавившийся костью, и тому подобное. Когда только он успевал рисовать!

Однажды Солоухин, как всегда серьезно, сказал комиссару:

— Во мне погиб великий художник… Это очень печальный факт. Иван Солоухин могло бы звучать, как Илья Репин, если бы не борьба за существование. Ведь мне еще нет и сорока. Как вы думаете, при Советской власти я еще успею что-нибудь создать?

— При Советской власти мы создадим коммунизм для всех трудящихся, — убежденно ответил комиссар.

Солоухин хмыкнул неопределенно и отошел. Так и неясно было — понял ли он, что хотел сказать комиссар.

И вот Солоухин исчез… Комиссар с трудом раздвинул воспаленные веки и глянул на комвзвода.

— Ты вот что… Ты иди, отдыхай. Утром будем брать высотку.

— Как бы он чего… — просипел комвзвода. — Может, я сам в караул пойду?

— Что ж, иди… — и комиссар снова закрыл глаза.

…На рассвете потянуло с запада по-весеннему влажным ветром. Край неба чуть посветлел. Снег стал голубым. Красноармейцы молча поднялись. Сухо защелкали затворы. Кто-то закашлялся, глуша кашель рукавицей. Даже раненые перестали стонать, будто от тишины зависела победа. Темные лица бойцов были угрюмы.

— Вот что, — вполголоса сказал комиссар. — Идем брать высотку. Взять ее надо во что бы то ни стало. — Он вынул из потертого деревянного футляра маузер и пошел вперед. Рядом с ним зашагал комроты, упрямо нагнув забинтованную голову. Следом двинулась цепь У самого края леса комиссар вдруг крикнул срывающимся голосом:

— Вперед, товарищи! За революцию! Ура-а-а!

— А-а-а… — пронеслось по цепи.

— А-а-а… — подхватил ветер.

Красноармейцы, взяв винтовки наперевес, рванулись за комиссаром и командиром. Холодно блеснули штыки. И тотчас рассветную мглу рассекла дробь пулеметов. Несколько красноармейцев попадали в снег, но остальные продолжали бежать. Пулеметы бились будто в истерике; пули вздымали под ногами легкие снежные облачка. Смерть летела навстречу. А ветряная мельница, еще чуть видимая во мгле, вздымала к небу призрачные руки, будто заклиная остановиться.

И цепь остановилась. Люди полегли на землю. Атака захлебнулась. Тотчас возле мельницы возникла серая полоса, и сверху начали скатываться цепи. Белые шли в контратаку.

Красноармейцы, дав несколько выстрелов, дрогнули, повскакали на ноги, пригибаясь, бросились назад, к лесу.

Но те, что первыми добежали до темной кромки леса, останавливались как вкопанные. Свистели пули, — их не слышали. Подбежал комиссар. Отодвинул кого-то плечом и тоже замер на мгновение.

Среди низкого темно-зеленого подлеска над глыбой снега подымался человек. Голова его была чуть откинута, вперед выдавался клинышек бородки. Было в его облике что-то упорное, волевое, что-то волнующе знакомое. Комиссар сказал тихо:

— Ленин… — И повторил уже громче: — Ленин, товарищи, Ленин!

Еще мгновение смотрел комиссар на слепленную из снега такую знакомую приземистую фигуру, потом повернулся и пошел вперед, навстречу бегущим цепям белых.

— Ле-е-нин! — крикнул комиссар.

— Ле-е-нин! — подхватила цепь.

— Ле-е-нин! — запел ветер.

И казалось, пули врага, заслышав это имя, в ужасе никнут к земле.

И уже не было на свете силы, которая могла бы остановить вторую роту.

Противник дрогнул, побежал.

Высота 407 была взята.

А через некоторое время к ветряной мельнице красноармейцы бережно принесли чуть живого Ивана Солоухина. Вспухшие руки его были без кровинки, белыми-белыми.

Солоухин судорожно вздыхал, и по восковому лицу его катились слезы.

Комиссар склонился к нему; хотелось сказать что-то очень большое, значительное, какие-то необыкновенные слова. А они не находились, и он только сказал:

— Что, брат, болят руки-то?

— Да нет… Уже и не болят.

Кругом столпились красноармейцы.

— Ты прости. Нехорошо я о тебе подумал, — сипло сказал командир первого взвода.

— Ничего. Как говорится, бывает…

— А ты не беспокойся, Солоухин. Мы тебя выходим, — сказал комиссар. — Еще назовут твое имя: Иван Солоухин.

— Не в том суть… — Солоухин слабо улыбнулся. — Главное, чтобы коммунизм. Для всех трудящихся.

СЕРДЦЕ СОЛДАТА