Сердце волка

И вот ведь, Вилла! Она знала, что они где-то здесь, и все равно оставила меня одну, — подумалось мне. И Лил, и Фосса! Они меня ненавидят.

А может, — пронеслась следующая мысль, — они поэтому так легко и оставили меня? Потому что знали, что как бы то ни было, я под присмотром, в безопасности? Решив не рассуждать о том, безопасно или не безопасно оставаться без штанов в одиночестве, я все-таки избавилась от узких бриджей, плюхнулась на пышную сухую траву и свесила ноги в воду.

— Все-таки, — сказала я вслух, назидательно поднимая палец. — Если они и захотят что-то мне сделать, то вряд ли штаны их остановят. Хоть и кожаные.

С этой мудрой мыслью я принялась с наслаждением болтать ногами, ощущая, как снизу поднимаются волны тепла и беззаботности, растекаясь по телу.

Над поверхностью водной глади носятся крупные стрекозы с прозрачными, сверкающими в солнечных лучах, крыльями, перебирают длинными тонкими ножками водомерки, прямо над головой разливается на все лады птичий хор из множества голосов. Легкий порыв теплого ветра донес до моих ноздрей сладкий, чуть дурманящий аромат, и я внезапно поняла, как здесь спокойно, как ласково.

Никуда не надо идти, бежать, нестись, ни о чем не надо думать… Потому что каждое движение противно этой царящей вокруг гармонии. Человек — это даже не жухлый прошлогодний лист, это пылинка на ветру, и природная мощь сама знает, как распорядиться этой пылинкой. Она может думать, мечтать, планировать, но крепкий упругий ветер уже подхватил ее и несет в стремительном потоке таких же, якобы отдельных и выбирающих пылинок по задумке природы, куда-то, где она станет недостающей деталью в узоре… И даже сам ветер, эта движущая сила, который способен изменить течение жизни миллиона таких пылинок — сам — суть такой же узор на поверхности вечности, и никогда не проникнет в самую суть ее глубины.

Все, что было со мной — просто танец пылинки под дуновением ветра, поняла я, и все, что будет, тоже. Ничто не имеет значения, решительно, ничто. Перед моим внутренним взором проносились картинки из прошлого, с самого детства, и они, на фоне этой прозрачно-бирюзовой воды, были тем, чем являются, картинками, химерами, приходящими ниоткуда и стремящимися в никуда. А потом и то, что я видела реальным зрением, как будто приподнялось, невысоко, и по изображению прошла легкая рябь, словно рыбка вынырнула слопать мошку или комара, и от прикосновения ее губ к поверхности начали растекаться один за другим, круги.

Я даже сама подивилась собственной смелости, осознав, что мне не страшно, и ничто не кажется пугающим или хотя бы удивительным.

Я помотала головой, думая, что сейчас наваждение исчезнет, но ничего не исчезло. Мир оставался таким же: химероподобным, прозрачным, волшебным и ненастоящим, управляемым какой-то мощной неведомой силой, которая тоже не имеет значения, потому что нет вообще ничего, что имело бы значения.

Поверхность воды рядом с моими ногами дрогнула, натянулась, подалась вверх, обрисовывая то ли выпирающий из воды шар, то ли мяч, и, не успела я додумать, чтобы это могло быть, прямо передо мной вынырнула чья-то голова на длинной тонкой шее… следом над водой показались плечи… существо, похоже, женского пола, потому что ещё немного — и над водой оказались круглые холмики грудей и тонкие, изящные, уходящие под воду, предплечья.

От того места, где она вынырнула, пошли медленные и плавные круги.

Стоило потокам воды соскользнуть, подобно тонкому покрывалу, с кожи существа, как цвета зеленого золота волосы слегка подпрыгнули и легли пышными красивыми волнами, расползаясь по поверхности воды, точно их высушили и красиво уложили нефритовыми щипцами.

На меня смотрит девушка с бледной, даже чуть в голубизну, кожей, и огромными, вдвое, а то и втрое больше человеческих, глазами-блюдцами, в бархатной россыпи черных ресниц. Глаза ярко-зеленые, выразительные и смотрят одновременно удивленно и проникновенно. Маленький курносый нос, торчащие трамплином нежно-розовые губы.

Я уставилась на ундину во все глаза. До последнего думала, что Вилла меня разыгрывает, а остальные ей потворствуют. Поэтому с жадным вниманием изучала ундину, а та, в свою очередь, не менее пристально разглядывала меня, точно ей кто-то сказал, что люди — выдумка, и вот она впервые увидела человека, и не знает, как на него реагировать.

У подножия длинной изящной шеи ундины спускается на упругую грудь ожерелье из розовых раковин и кораллов, мне даже вспоминать не нужно энциклопедию дальних земель, итак ясно, что раковины морские, в озере таким взяться неоткуда. В центре розового ожерелья белеет крупная, с перепелиное яйцо, идеальной формы, жемчужина.

Я снова поднялась взглядом вверх, вновь отметив, что черты лица ее хоть мелкие, но изящные. Лицо гладкое, без единого намека на мимическую складку у губ, скулы широкие, и кожа словно натянута.

Легкий кивок головы — то ли ундина поприветствовала меня, то ли кивнула каким-то своим мыслям. Кажется, Пепа рассказывала, что они поют, а вот о том, что говорят — не говорила ни слова.

Вода перед ундиной чуть забурлила и натянулась, и с легким всплеском, обрушивающим потоки воды, над поверхностью вытянулись длинные, тонкие руки с изящными кистями. Я даже отпрянуть не успела, так внезапно это произошло, когда увидела, что на пальцах ундины болтается тонкая цепочка из белого металла, заканчивающаяся вытянутым зеленым камнем. Быстро и в то же время изящно ундина протянула ожерелье мне, камень блеснул изнутри зелеными сполохами.

Несмотря на то, что руки ундины оказались на поверхности, она осталась «стоять» в воде также ровно, не пошелохнувшись.

Я осторожно нагнулась и протянула вперед руки, принимая из ладоней ундины камень на белой круглой цепочке. Пальцы у нее оказались прохладными, но прохлада эта такая приятная, как вода в озере под дождем, про такую воду еще говорят, «как парное молоко». Кожа не настолько горячая, чтобы обжигать, но и не холодная, а с приятной прохладцей.

Я положила камень на колени, решив не думать, зачем ундине вздумалось отдать его мне, и продолжила разглядывать ундину. Та не изменила ни выражения лица, ни положения тела в воде, только руки оставила над поверхностью, положив кисти на воду ладонями вверх, перед собой.

Взгляд ее остался прежним — открытый, удивленный, проницательный.

— Ты ждешь, чтобы я тоже что-то подарила тебе? — спросила я, и голос мой зазвенел над водной гладью. — Справедливо.

Кажется, я думала меньше одного мгновения, потом пальцы уверенно взметнулись вверх, к шее, расщелкнули застежку, и перед моим лицом закачался платиновый медальон на широкой цепи. Благородного белого цвета овал с фамильным вензелем, изображающий цветок эдельвейса. Тонкий стебель и обрамляющие его листики искусно выгравированы алмазной отделкой, и нежно сияют на солнце, россыпь бриллиантов, выложенная в узор в виде покорно склоненной головки, при ярком солнечном свете выглядит каплями росы, а не драгоценными камнями, и, что удивительно, тем ценнее смотрится.

Платиновый овал пару раз качнулся перед моим лицом вправо-влево, затем я мягким, но решительным жестом протянула его ундине.

Та ловко перехватила пальцами серебристую змейку цепи, и в следующую секунду последняя память об Андре исчезла в бирюзовой поверхности озера, словно и не было никогда этого медальона.

Ундина, впервые за все это время, хлопнула ресницами.

— Там, внутри, две миниатюры, — запоздало пробормотала я. — Они, конечно, размокнут под водой, но это ничего. Ты спрячешь в этом медальоне что-то действительно ценное, или просто памятное для тебя.