Сердце волка
Шрифт:
Вот, словно со стороны, словно из какого-то черного туннеля я вижу, как мы с Андре плаваем в озере, и он дразнит меня из-за водорослей, застрявших в волосах, называя ундиной… А я возмущенно окатываю его столпом брызг, а внутри блаженно млею, потому что папа как-то сказал, что ундины — само совершенство, и что если бы мамочка была ундиной, она непременно стала бы их королевой…
Вот мы скачем, несемся через бескрайние луга, и стреляем из лука по взмывающим в воздух куропаткам… Вот охотимся на уток…
Я чувствую на себе злобные взгляды Виталины и завистливые — Микаэлы.
А вот Виталина сообщает, что грядут перемены, и не моего ума дела, какие.
Я смотрю на нее немного снизу-вверх, оставаясь спокойной, хотя помню, внутри тогда бушевало цунами… Но когда она заявляет, что папочка был преступником, просто это не произносится вслух, а на самом деле ни для кого ни новость, поэтому все, любая память о нем будет уничтожена, навстречу ей метнулась рыжая молния.
Прыгнув, я оседлала Виталину, повалила ее на каменный, покрытый соломенными циновками пол, и сидя на ее груди, принялась отвешивать ей, одна за другой, пощечины, отчего ее голова замоталась из стороны в сторону.
Рядом мечется испуганная Микаэла, не решается подступиться ко мне, поджавшей губы от ярости. Наконец, Мика убегает, зовет на помощь.
Меня оттащили от Виталины, и конечно, по ее истеричному приказу в псарню не понесли, но в башне заперли…
На секунду мое сознание вынырнуло из воспоминаний, я подумала, что, если верить рассказам старой Пепы, перед смертью человек вспоминает свою жизнь и облегченно вздохнула, — скоро, скоро, я увижу Андре: сначала на картинках воспоминаний, а потом наяву… наши души, наконец, возьмутся за руки, чтобы больше никогде-никогда не разлучаться.
В себя меня привело похлопывание по щекам.
— Эй, — услышала я. — Лирей! Очнись! Очнись же! Ты в безопасности!
Веки мои дрогнули, и когда я открыла глаза, сперва ошарашено хлопала ресницами, не понимая, почему небесные кущи так подозрительно напоминают лес Заповедных земель, и почему я сижу… лежу… полулежу в какой-то булькающей коричневой жиже, здорово воняющей дегтем и каким-то травяным дурманом, а солнце испуганно подмигивает из-за макушек деревьев, словно намекая на что-то.
Кажется, я поняла, на что оно намекало.
Стоило мне увидеть того, кто звал меня, похлопывая по щекам, я заорала.
ГЛАВА 2
Довольная ухмылка на смуглом лице Грэста сменилась сначала недоумением, а потом досадой, и чем дальше, тем досадней она становилась, но я продолжала визжать. Я орала, вытаращив глаза, вопила, тряся в воздухе кистями рук, разбрызгивая коричневатую жижу, основательно заляпав ей покрытую голубыми узорами и шрамами грудь Грэста.
В какой-то момент мне даже показалось, что у меня давно должен был пропасть голос, перехватить дыхание, но звук лился просто чудо как хорошо, истошный и пронзительный, слушая которой обзавидовались бы, да что там, просто сдохли от зависти сирена и банши из сказок старой Пепы. Я вопила, орала, кричала, визжала, и любого эпитета будет мало, чтобы достойно описать мой вопль.
Выражение досады на суровом лице Грэста щедро разбавилось нотками сожаления — он брезгливо поджал губы, сморщил нос и часто заморгал, словно жалел о чем-то. Сожаление все же сменилось любопытством, очевидно, не только мне стало интересно, сколько я смогу вот так визжать.
Но только я почувствовала, что силы на исходе, тут же перешла на более осмысленное сотрясание пространства:
— Помогите! — орала я.
— Спасите!
—
Люди добрые!— Сюда!
— Насилуют!!
Этот вопль как-то крайне огорчил Грэста, он вытаращил глаза и, как мне показалось, обиженно потянул носом воздух и даже как будто оглянулся, словно ему тоже было интересно, кого же здесь насилуют.
— Пожар!!! — проорала я, отчего Грэст и вовсе часто заморгал, а я, наконец, я иссякла.
Какое-то время над небольшой прогалиной, где мы находились, и которую я не успела толком рассмотреть, разве что взгляд невольно зацепился за какую-то блестяще-коричневую, как будто с золотыми искорками, кору деревьев с идеально ровными стволами, уходящими куда-то ввысь, и странную булькающую купальню, где я сижу, воцарилась мертвая тишина. Даже птицы не перекрикивались и насекомые не жужжали, последние, видимо и вовсе пали смертью застатых врасплох от моего вопля.
Грэст смотрел на меня, подняв одну бровь вверх, скептически поджав губы.
Один или два раза глаз его дернулся, удовлетворенно и одновременно с досадой отметила я.
Это же надо, у меня может, никогда в жизни такой славный вопль не получится, а он, вместо того, чтобы пускать кровь из ушей и кататься в судорогах всего лишь пару раз незапланированно моргнул!
Глаза у него, как и у всех оборотней, глубоко посажены, при этом создается ощущение, что они все же чуть навыкате, желтые, время от времени сверкают пламенем преисподней. Губы тонкие, плотно сжатые в линию, я с удовольствием отметила, что уголок чуть дергается, едва уловимо, но все же приятно. Массивный подбородок, занимающий чуть не треть лица, торчит вперед, отчего кажется, что Грэст всегда невероятно доволен собой. Лоб нельзя назвать узким, но и широким не назовешь, густая темная шевелюра откинута назад, влажные пряди приглажены. Нос длинный, прямой, какой-то острый, тень от него падает на тонкий змеиный рот.
На балу в королевском дворце, в расшитом золотом и драгоценными камнями камзоле, в напудренном парике поверх умасленных темных волос, он имел бы ошеломительный успех, а злые языки сказали бы, что не только у ее, но и у его величества.
Боюсь, если бы Грэста увидела Виталина, она пропала бы, и добровольно переселилась бы на веки вечные в Заповедные земли… есть в Грэсте что-то от герцога Эберлея, тот же сметающий своей уверенностью и самодовольством все вокруг, типаж. Только рядом с Грэстом Милфорду могла быть уготована участь, разве что, жалкой полуденной тени…
Невероятная ширина обнаженных плеч, рельефные бугры мускулов, широкая объемная грудь, по голубым полосам и шрамам стекают потоки коричневой жижи. Боюсь, он даже и без камзола произвел бы во дворце фурор. Вернее даже, без камзола…
Чем больше я разглядывала своего похитителя с какой-то странной настойчивостью, словно хотела запечатлеть этот образ, который повергал в ужас, в своем сознании, тем спокойнее отчего-то мне становилось.
Это было не то спокойствие, которое возникало, когда отец клал широкую ладонь на мою огненную макушку, приглаживая выбившиеся из прически огненные языки вихров, не то спокойствие, что обволакивает, стоит отцу подхватить тебя подмышки и усадить к себе на колени спросить, как прошел твой день… Это больше напоминало спокойствие кролика, медленно и спокойно приближающегося к пасти удава, или спокойствие висельника, который знает, что не изменит свою участь даже если будет кататься в пыли и грызть связывающие его запястья веревки — его все равно повесят в полдень, и ни секундой позже, потому что такова его судьба…