Сердце ворона

– А ты сама выпей, красавица.

– Не положено нам… – помялась Галина. – Юлия Николаевна узнает – ругаться станет.

– Так нет ведь Юлии Николаевны – не узнает никто. Кушай, милая, кушай.

Мягко, но настойчиво Рахманов надавил на ее плечо, принуждая сесть. Девушка хоть и противилась, но лишь для вида. Хмыкнула, в конце концов, и по привычке своей перелила чай в блюдце, охотно пригубила.

– А к вам-то, барин, как изволите обращаться? – то ли сказала, то ли промурлыкала Галина и снова стрельянула глазами.

– Я не барин, – поправил Рахманов. – Дмитрием Михайловичем зови.

– А маменька вас как в детстве звала? Митенькой, небось? – она снова, уже нарочно, обмакнула палец в варенье и кончиком языка сняла каплю. – Был у меня раньше дружок – Митькой звали. Ладный такой парень. Я в него влюблённая была.

– А потом твой Митька куда делся? Сбежал?

– Сбежал, – пожав плечами, Галина с аппетитом принялась за круассан.

– И не вернулся?

– Ясно дело, не вернулся – у нас из Болота кто уезжает, никогда больше не возвращается. Гиблое место. Я б тоже сбежала, ежели было б куда.

– А Ордынцев этот что ж вернулся? Наследства, никак, получил?

– Куда там! – фыркнула Галина. – Говорю же – дочка замуж выходит, вот зять-то в подарок и выкупил им эту усадьбу.

– А зять?..

– Господин Харди, – старательно выговорила чужеземную фамилию Галина. – Мериканец. О-о-очень состоятельный, я слышала.

– Да ты что… и он женится на дочери Ордынцева?

– Женится. Только она его не любит.

Рахманов лицом изобразил удивление, а Галина, до шепота понизив голос, призналась:

– Утром нонешним своими глазами видала, как с пляжу она возвращалась. Да не одна, а с молодым пригожим господином – не женихом своим. Об ручку так держится нежно-нежно. Меня приметила и сразу ручку-то свою вытянула и вперед побежала, вроде как и не было ничего. Но меня-то не обманешь!

– А жених что же, лопух совсем?

– Лопух не лопух… Да он сам, скажу я вам, по сторонам заглядывается.

– Это на кого же заглядывается? На тебя, небось.

– И на меня, – не смущаясь, подтвердила Галина. – А все больше на хозяйкину дочку, Лару Николаевну.

Рахманов почувствовал, как сердце сжалось – и ухнуло вниз. Улыбка дрогнула. Заметила ли это Галина? Девка глазастая – наверняка заметила.

– А что же Лара Николаевна? – через силу придерживаясь игривого тона, спросил Рахманов.

– А что – Лара Николаевна? Лара Николаевна барышня приличная, воспитанная, по-французски знает. – Прищурилась, глядя точно в глаза Рахманову, и добавила: – Маленькая она еще, Дмитрий Михайлович. Все картинки свои рисует да сказки про русалок читает. Мне призналась однажды, что уплыть куда-то там хочет.

– Куда же? – удивился Рахманов.

– Бог ее знает. Говорю же – маленькая она еще. Выдумщица.

Пока разговаривала, Галина успела, однако, съесть оба пирожных, выпила залпом остатки чая и теперь снова обтирала руки о передник.

– Ну, я пойду? – спросила, поднявшись. – Или еще чего вам порассказать?

– Иди, – отпустил Рахманов. Одарил ассигнацией. – Держи вот, на ленты тебе или обновы какие.

Было там куда больше положенных чаевых, но Галина отнекиваться не стала. Спрятала бумажку за расстегнутыми пуговками и принялась собирать посуду на поднос.

– Вечером заглянешь, – скорее велел, чем попросил, прежде чем отворить для нее дверь.

– Вот еще! – фыркнула девица, ничуть не смутившись.

– Не о том думаешь, глупая: свечей принесешь. Темно здесь.

Галина повела плечом, не ответив, но оба они знали – непременно придет.

* * *

Когда горничная вышла, Рахманов уже из последних сил повернул ключ, запираясь изнутри, и, как дед шаркая ногами, добрался до кровати. Осторожно, боясь лишний раз мотнуть головой, изводимой острым приступом мигрени, опустился на подушки.

Боль сопровождала его столько, сколько он себя помнил. Временами затихала и становилась почти незаметной, а временами и вовсе не возвращалась по целой неделе. Но здесь же, в пансионате, боль только нарастала и нарастала, давая понять, что однажды станет невыносимой…

И все-таки его губы тронула кривая улыбка, когда он припоминал разговор с дерзкой горничной.

Митенька… в самом деле, как же звала его мать? Рахманов припомнить уже не мог, слишком давно все было, будто в иной жизни. Но отец всегда звал его только Дмитрием. Человек он суровый, жесткий, нежностей не признает. Рахманов-старший родился и вырос в Петербурге, всю свою жизнь служил в городской полиции, хоть в чинах продвинулся и не слишком высоко. Как стал околоточным в середине карьеры – с тем и кончил четыре года назад. Зато в родном околотке отца знает каждая собака. Ничего не случается без ведома Рахманова-старшего даже сейчас, когда он службу уже оставил.

Отец не хотел, чтобы Дмитрий пошел по его стопам.

– Ты, Дмитрий, парень с головой – и языки тебе даются, и экзамены в гимназии на «отлично» выдержал. Неча тебе в полиции делать. Учись дальше – может, и на доктора выучишься. У меня средства-то есть, я деньгами всегда подсоблю.

Докторов Рахманов-старший уважал безмерно – быть отцом доктора и впрямь полагал величайшей честью. Дмитрий внимал ему всегда молча, не переча, но и не соглашаясь. Им с отцом вообще редко требовались слова: Дмитрий, который людей читал по одним лишь глазам, уж точно не нуждался в разговорах, да и отец за прошедшие годы знал сына как облупленного.

Знал, к примеру, что за кажущейся рассеянностью, за тихим нравом и показной покорностью сына прячется характер столь жесткий и несгибаемый, что нет никакого смысла ни просить, ни умолять, коли Дмитрий что-то вбил себе в голову.

Дмитрий же к моменту того разговора действительно все досконально продумал и давно уж составил план того, что ему следует делать для поступления в Школу полицейской стражи, откуда всем прямая дорога в Сыскную часть.

Он знал, во-первых, что «злое волшебство», что мучило и изводило его, никоим образом не найдет себе применения в медицинском деле; а, во-вторых, хоть и хорохорился отец насчет «средств» – взяток он никогда не брал и состояния не скопил. На то, что было, мечтал прикупить домишко с участком на Ладожском озере среди лесов и гор да жить себе тихонько с той женщиной, тридцатипятилетней вдовой, с которой они уж давно тайком виделись.

Для сына Рахманов-старший отдал бы последнее. Дмитрий это знал, но принять не мог. А для службы в полиции требовались лишь ясная голова и выносливое тело. Со вторым, к слову – выносливостью – едва не случился казус на медицинском освидетельствовании. Роста Дмитрий всегда был высокого, но худой, как жердь, с торчащими ребрами и запавшими щеками, к тому же вовсе не широк в плечах.

Еще и мигрени эти, и кровь из носа, которая иной раз начинала течь сама по себе, без всяких видимых нагрузок.