Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал

1

Приехал Орельен, привез письмо. В плоской гайифской шкатулке розового дерева, украшенной герцогскими ласточками и короной. Племяннику генерала-адуана следовало еще неделю прохлаждаться в «Красном баране», наслаждаясь обществом прекрасной подавальщицы, но Шеманталь-младший знал, что такое служба. Ради нее он расстался не то что с усами — с дамой сердца — и в сопровождении дюжины почти урготских гвардейцев понесся в столицу. Предъявив у Ворот Роз подписанную почти Фомой подорожную, посланец проскакал почти уже не столичными улицами и осадил коня у посольского особняка.

О срочном послании его величества доложили немедля. Принимавший гостей граф Ченизу изысканно, но торопливо извинился и поднялся из-за стола. Он удалялся в свой кабинет, оставляя дорогих гостей в обществе откормленных орехами и сливами поросят и присланной Капуль-Гизайлем лунной форели. Граф умолял его не дожидаться, но обещал вернуться сразу же по прочтении. Гости вежливо вдыхали восхитительный аромат — они все понимали, разделяли и не возражали. За Марселем последовал лишь Котик. Верный варастийским традициям пес принес желудок в жертву долгу. Господин посол едва не прослезился, но в последний момент сдержал неуместный для мужчины и дипломата порыв.

Бросив самоотверженному волкодаву пряник, граф Ченизу открыл футляр, в котором, как и следовало ожидать, возлежало короткое письмо «Фомы» и длинное — «Елены». Шеманталь честно переложил оба послания в основное отделение из потайного, куда их сунул Марсель, отправляя в «Урготеллу» очередного гонца. Мимоходом подосадовав на стражников, так ни разу и не вскрывших дипломатическую почту, посол вытащил украшенную опалом булавку и плавно отвел в сторону перышко в раздвоенном хвостике нижней ласточки, зажимая смертоносные иглы. Двойной нажим на клюв, и инкрустированная пластина сдвинулась. Писем Валме не ожидал — папенька и Дьегаррон предпочитали передавать приветы на словах, — но в этот раз в потайном отделении что-то белело. Что-то запечатанное одним из отцовских перстней. Старый греховодник стал неосторожен. Лишенный наследства отпрыск укоризненно покачал головой, бросил косящемуся на дверь Котику очередной пряник и прочел:

«Злодеяния Мтсараха-Справедливца были превзойдены в первый день Весенних Скал текущего года. Море сперва стало красным, а затем — грязным, остается уповать на то, что к осени зубаны его очистят, но грехи врагам Талига отпускать больше некому. Дурные вести верны и неотвратимы; к счастью, в распутицу они не летают, но ползают. Создатель, храни Талиг».

Хранить короля папенька не просил ни Создателя, ни сына. Граф писал левой рукой и был предельно краток, да и что тут добавишь? То, что шады подняли алые паруса не для красоты, было ясно еще зимой, хотя сотни краснокрылых кораблей, входящих на рассвете в бухту, — это красиво. Марсель с детства любил батальные полотна, но почему Агарис? Никто не сомневался, что первыми станут дожи, а вторыми — гайифцы. Что ж, мориски оказались правоверней, чем о них думали.

— Померанцевое море загадили, — тоскливо сообщил Марсель покончившему с угощением псу. — Кардиналами и, возможно, самим Эсперадором. Ты понимаешь, что это значит?

Котик не понимал и, в отличие от господина посла, имел на это все права. Увы, граф Ченизу сидел в Олларии не для того, чтоб завиваться и носить пристежное пузо, и даже не для того, чтоб продлевать существование Сузы-Музы, хоть это и забавляло… У него было дело. Неизбежное, страшное, мерзкое, и продолжать с ним тянуть становилось невозможно.

Марсель не воздел к небу руки и не возопил. Он даже не присвистнул, а просто сунул в огонь записку, прикоснулся к вискам пробкой от духов, расправил манжеты и неторопливо спустился к живо обсуждавшим достоинства форели гостям. Они почти ничего не успели съесть. Даже выздоровевший наконец кагет.

— Господин Карлион, — обратился полномочный посол герцога Урготского к главному церемониймейстеру Великой Талигойи, — я получил долгожданные известия и хотел бы незамедлительно донести их до сведения его величества. К счастью, курьер встретился с моим гонцом до того, как достиг опасных земель. Мой соотечественник был столь беспечен, что путешествовал один и мог оказаться добычей адуанских разбойников.

— Могу ли я узнать подробности? — засуетился Карлион. — Я немедленно еду…

— О нет, — Марсель изящно расправил салфетку, — я вам ничего не скажу до конца обеда. Ваше общество слишком приятно, чтобы его лишаться, а дело… Оно терпит. Мой герцог и ее высочество Елена всего лишь просят передать его величеству их письма.

— Так выпьем за ласточку Ургота! — вскочил с места Тристрам. — За ласточку, щебет которой несет в Талигойю весну!

— О да, — торопливо подхватил Бурраз-ло-Ваухсар, — за ласточку, которая скоро станет розой! Прекрасной розой на груди его величества.

— Пусть весна принесет в Талигойю любовь и радость!

— Так и будет!

Под столом, напоминая о своих законных правах, тявкнул Котик.

2

Больше всего Руппи бесила салфетка. Ослепительно белая, с аккуратной, вышитой коричневым шелком монограммой, она доблестно защищала фельдмаршальский мундир от капель и крошек. Вежливость Бруно и его офицеров была такой же — накрахмаленной, жесткой и украшенной малюсенькой короной. Не дай Создатель, кто-то заподозрит, что сии достойные господа не до конца уверены в победе и не в полном восторге от венценосного Готфрида и его доблестного родственника Руперта фок Фельсенбурга, перенесшего в плену немыслимые испытания.

Доблестный родственник аккуратно, не торопясь, жевал и глотал сочнейшую свинину, запивал старым алатским, отвечал на вопросы, улыбался и вспоминал Шнееталя с Бюнцем. Капитан «Весенней птицы» утверждал, что сухопутные продувают кампанию за кампанией, потому что слишком много жрут и слишком много врут. Адольф был сдержанней, но не скрывал того, что в море если и утонешь, то в воде, а не в раздорах и циркулярах.

Прибытие Бермессера с Хохвенде лишь сплотило Западный флот вокруг его командующего. Стоило любимцам Фридриха войти в кают-компанию, как им давали понять, что моряки не собираются плясать под чужую волынку. За столом Бруно сидело восемь человек, и каждый был не за Дриксен и не за кесаря, а сам за себя. Кроме Олафа, разумеется. Поменяйся Ледяной с фельдмаршалом местами, он бы… Он бы так или иначе показал, что рад возвращению если не друга, то соратника и не допускает мысли, что тот не исполнил свой долг. Бруно предпочел отгородиться крахмальными салфетками, безупречно начищенным серебром и штабными офицерами, среди которых могли затесаться дружки Хохвенде. Разумеется, позволить себе беседу наедине с вернувшимся из плена адмиралом командующий Южной армией не мог, но есть взгляд, улыбка, тон разговора, наконец. Бруно вел себя с Олафом, словно чужой, хотя они и были чужими.

Дядя кесаря и отдавший себя не Готфриду, а Дриксен и морю сын оружейника могли стать не более чем союзниками против Фридриха, а союзников, которым не повезло, покидают. На суше.

— Как вы нашли талигойцев, господин Кальдмеер? — с вежливым равнодушием осведомился фельдмаршал. — Они не растеряли боевой пыл без своего непобедимого кэналлийца?

— Насколько я мог заметить, не растеряли, — в тон хозяину ответил Ледяной.

— Очень жаль, — посетовал Бруно, — но дурное самочувствие не способствует наблюдательности. Возможно, мой внучатый племянник заметил больше вас?

— Весьма вероятно. — Олаф внимательно посмотрел на адъютанта. — Руперт, фельдмаршал желает знать ваше мнение о талигойцах.

— Они настроены на войну, господин фельдмаршал, — с удовольствием доложил Руппи и мстительно добавил: — Насколько я мог судить, среди высших талигойских офицеров нет фигур, равных господам Бермессеру и Хохвенде. Вашу армию ждет ожесточенное сопротивление.

— Твердая земля не располагает к мечтам, — произнес худой генерал с седыми висками. — Мы начинаем кампанию с открытыми глазами и понимаем, что против нас сосредоточена сильная армия, которой командуют сильные генералы. К счастью, мы можем быть уверены, что во время решающего сражения к противнику не подойдут резервы, по численности превосходящие его изначальные силы.