Серебряная Инна

Закончив, она оправила на Кновеле рубаху и накрыла его одеялом. Инна поймала себя на том, что думает о чужаке, о полоске кожи между рубахой и штанами, об узенькой дорожке волос, бегущей вниз от пупка. Неужели она правда ее видела? Может, ей все это только померещилось? Его объятья, прикосновения его рук к ее волосам. Разве можно поверить в то, что это снова повторится, если она даже не верит в то, что все это на самом деле произошло. Кновель теперь лежал смирно. Не ругался и ничего не требовал. Вернувшись в кухню, Инна взялась за веретено и погрузилась в свои мысли. Пламя от очага ласкало ей спину, приподнимая волосы на затылке, как от теплого дыхания. Руки методично сучили пряжу. Инна ощутила умиротворение. Она словно на мгновение вышла из темного леса на солнечную полянку, где природа просыпалась к жизни после долгой зимы.

В раннем детстве Инна спала в кухне, а Кновель и Хильма в спальне — каждый в своей кровати. Но после смерти матери Кновель велел ей перебраться в спальню в кровать Хильмы. Точнее, это случилось еще до смерти матери, потому что, когда она больше не могла вставать с постели, ей нравилось спать в кухне, поближе к очагу. Кновель же запретил Инне возвращаться в свою прежнюю постель. Он сказал, что теперь она Хильма. А Хильма обязана спать рядом с Кновелем в спальне. Кроме того, Инна обязана носить ее одежду и делать ее работу по дому. Ни единой новой одежки он не купил Инне с тех пор, как Хильма скончалась.

— Сперва надо сносить старое и только потом покупать новое, — отрезал Кновель, когда Инна заговорила об одежде.

К тому же Кновель понятия не имел, какая одежда нужна была женщинам.

И Инне пришлось самой мастерить себе платья и юбки из старых тряпок, которые нашлись в доме, а потом их все время штопать, подсовывая шерсть в прорехи. Ткацкого станка в Наттмюрберге отродясь не водилось, была только шерсть для варежек и носков. Как бы то ни было, в ту зиму, когда Кновелю отказали ноги, Инна вернулась в свою старую кровать в кухню, не обращая внимания на его недовольство.

— Делай, как я велел! — вопил он из комнаты.

Но Инна без единого слова вынесла белье и одеяла из спальни, потому что Кновель ею больше не распоряжался. Он не знал, что у нее в руке все время был зажат чужак, и, когда Инне делалось страшно, она покрепче сжимала кулак.

— Нужно место для сена, — процедила она сквозь зубы. — Пусть лежит на маминой кровати. Нечего тут сеновал устраивать.

Кновелю пришлось довольствоваться таким ответом.

Говорила Инна резко, но внутри у нее все тряслось от страха. Зажмурься, говорила она себе. Зажмурься и иди, сказала она в тот день, когда Кновель расшиб голову и ему отказали ноги. В тот день Инна решила, что вернется в свою прежнюю кровать, кровать из своего детства, того времени, когда еще была жива Хильма. И когда эта мысль прочно укоренилась в ней, Инна собрала всю свою силу воли, чтобы осуществить это решение.

Для Инны возвращение в свою кровать стало возвращением в детство. Снова, как и прежде, она лежала и разглядывала знакомые сучки и трещинки в стене. Один из сучков напоминал глаз. Ей казалось, что это глаз Бога на нее смотрит, изучающе, но не осуждая. И трещинки говорили с ней на своем языке, иногда игривом, иногда пугающем. Инна поразилась тому, как хорошо она помнила все те миры, что расцветали на стенах, как глубоко они засели в ее памяти и как вернулись к ней во всем своем великолепии, стоило только снова увидеть их. Поразительно, но она помнила даже, о чем думала много лет назад, когда разглядывала эту стену. Стоило ей пройтись взглядом по ним, как воспоминания ожили.

Годы после смерти Хильмы были странными. Только теперь, когда старые времена проснулись в ней, Инна поняла, что все эти годы она словно не жила. Она свернулась клубочком у себя внутри, чтобы спрятаться, защитить себя. Все эти годы она выживала, выносила, терпела и сжималась в комочек, чтобы никто не мог ее коснуться. Она превратилась в букашку, которую нельзя ни бить, ни ласкать. Только растоптать. Но, как любое другое насекомое, Инна старательно пряталась, делалась незаметной, уползала, прежде чем на нее успевали наступить. Этим она и занималась все эти годы — уворачивалась от гнева Кновеля. И за это время она незаметно начала прятаться и от себя самой тоже. Инне хотелось стать прозрачной, как родниковая вода или как воздух, чтобы на ней не было ни пятнышка, ни отметинки. Ей хотелось жить незаметно, неузнаваемой и неприкасаемой. Только ослушавшись Кновеля и пойдя в лавку в Крокмюре, Инна поняла, что все может измениться. В то мгновение она вырвалась из невидимости и поняла, что теряет саму себя. И Инну охватило сильное желание снова себя увидеть. А потом появился чужак. Он позвал ее. Он отказывался ее не замечать.

В ней всегда оставалась только одна комната, в которой ее можно было увидеть. Комната, в которую Кновелю был вход воспрещен. Этой комнатой были ее заботы, ее время, хлев, скотина — весь тот мир, в котором жили они с матерью. Запах, свет, слабый солнечный свет или отблески огня из очага на стенах зимой — все это не могло исчезнуть, все это всегда было, как и ее собственное лицо. В те вечера и ночи, когда Кновель в припадке бешенства пинками загонял ее под тяжелые вонючие одеяла, она думала только о том, что утром, утром все будет по-другому. И внутри себя она видела свет и слышала звуки, которые издавала скотина, мычание и стук копыт. И хотя Хильмы больше с ней не было, Инна чувствовала ее присутствие. Здесь в хлеву мы свободны, Инна, здесь мы сами по себе и можем смеяться над чем нам вздумается.

Наттмюрберг ежился от зимних холодов. Снег все падал и падал, пока сугробы не выросли до самых окон. Солнце вставало каждый день все раньше и раньше и все выше карабкалось по небосклону. Постепенно до Инны дошло, что отец и не думает покидать постель: он нашел там себе приют и ему нравилось ходить под себя и нравилось, что о нем заботятся, как о младенце. У Кновеля больше не было воли к жизни. Рана на лбу затянулась. Он перестал жаловаться на головную боль, никаких других явных травм у него не было, и все же он продолжал лежать лежмя и отказывался даже попробовать встать на ноги.

— Я буду тебя поддерживать, — уговаривала Инна.

— Ты! — прошипел Кновель и, схватив ее за запястье, притянул к себе в постель. Его лицо внезапно оказалось совсем близко, так близко, что она перестала различать черты. Лицо превратилось в бесконечный пейзаж, в котором можно было заблудиться. — Ты! Ты меня поддержишь, дрянь? Да ты меня угробить хочешь! — шипел он.

Инна попыталась вырваться, но не смогла, поэтому только отвернула голову, чтобы не видеть его искаженного от гнева лица, запечатлевшегося на ней, как клеймо. Почему ему так нравится постоянно вызывать в ней ненависть? Зачем ему все время дразнить ее, выкуривать ее, как лису из норы, выманивать, натравливать на себя?

— Но я же о тебе забочусь! Ты что, не заметил? — тихим, беспомощным голосом пробормотала Инна. Ее голос словно вжался внутрь, превратившись в тонкий, почти пересохший ручей.

Тогда он снова притянул ее к себе и с такой силой отшвырнул прочь, что Инна не удержалась и упала на пол.

— Не думай, что со мной покончено только потому, что я лежу здесь! — завопил Кновель, сопровождая слова смачным плевком. Но в Инну он не попал: девушка уже была в дверях.

Однако за то, что Кновель запас дров на семь зим вперед, Инна в душе была ему благодарна. Пока дров им хватало. Она справится, говорила себе Инна, справится, даже если у нее не будет шкур, чтобы продать лавочнику. Она научится ловить птиц в силки, она будет вязать варежки на продажу, делать сыр — красивые круглые головки с узором из звездочек. А летом вернется чужак, и все будет хорошо. Так думала Инна, возясь в хлеву со скотиной, купаясь в ее тепле, в ее запахе. Об этом она разрешала себе думать, хотя до конца и не верила, что такое возможно.

~~~

Весна не спешила наступать. Лед не желал таять, а снег продолжал идти даже в мае. Такая весна требует от людей большого терпения. Трудно удержаться и не разнести вдребезги весь дом, устав от бесконечного ожидания. С серого неба падал снег, большие белые хлопья снега, укутывавшие и без того уже укрытую снежной периной землю. Весь май дул холодный северный ветер, лишая надежды на потепление.

Арон сидел в своей комнатке и рисовал картину Хельге в подарок. Библию он уже прочитал, и идея картины возникла у него, когда он читал Откровение Иоанна Богослова. Одно место привлекло его внимание: