«Серебряная кошка», или Путешествие по Америке

— Наш дом существует вот уже сто шестьдесят три года, и его столько раз трясло…

Но он тут же добавляет, что в этом-то и суть «свободного предпринимательства». На вопрос, в интересах ли Америки широкая торговля на равных условиях со всеми странами, мистер Фунстон отвечает утвердительно. Но, видимо, боясь чего-то, начинает долгое повествование о «специфике» развития капитала и торговли в Америке. В его рассказе нет ни слова о прибылях фирм, производящих вооружение, о баснословных прибылях пушечных и авиационных магнатов. Фунстон всеми силами упирается и никак не хочет сознаться в том, что именно военный психоз, гонка вооружений наруку миллионерам и архимиллионерам.

Мы приводим ему несколько общеизвестных примеров. Он прячет глаза и по третьему разу подряд начинает угощать всех сигаретами.

— Господа, через час на бирже перерыв…

Чтобы не продолжать опасный разговор, нас быстро проводят в центральный зал биржи. Прелюбопытное и какое-то отталкивающее зрелище! В огромном, высоченном зале, стены которого из серого мрамора, шумят, куда-то бегут, кричат, свистят человек пятьсот. Это маклеры — люди, чьими руками и производится биржевая игра. Так и думается: сейчас кто-нибудь крикнет в зале: «Держите его!..»

За полукруглыми и квадратными загородками сидят служащие биржи, кассиры. По стенам непрерывно вспыхивают названия компаний — стальных, нефтяных, банановых и всяких иных — и стоимость одной акции в настоящий момент. Г-жа Энн сидит дома, она отдает распоряжения по телефону в маклерский дом Смита, а его работники уже толкутся на бирже Фунстона. Тысячи счетных аппаратов, телетайпов, радиостанций включены в дело. При нас пошли вверх какие-то акции; раздались дружный свист и хохот. На черной доске появились номера маклеров: по приказу хозяев они должны были именно сейчас либо покупать, либо продавать акции.

Виденное трудно сравнить с чем-нибудь привычным. Мы стояли на высоком балкончике зала; и мне почему-то все напоминало палубу парохода, который наткнулся на мель, и перепуганные, ошалевшие пассажиры суетятся, чтобы раскачать и столкнуть его на глубокую воду.

Огромная армия людей участвует в финансовых сделках. Только маклерский дом г-на Смита имеет сто шестнадцать контор. Через его кабинеты проходит три миллиона акций в день. Работают в доме пять тысяч четыреста человек — они, так сказать, технические исполнители воли хозяев. Кроме того, масса счетных машин — иные из них заменяют до сотни человек — стрекочет, пишет, считает тут же.

— Видите, как делают деньги? — сказал мне лысый, с бегающими глазками маклер.

Я ответил, что вижу, но не понимаю.

— Да, это секрет производства, — продолжал маклер. — Игра, страсть, риск…

Он с гордостью сообщает мне, что место маклера стоит теперь восемьдесят восемь тысяч долларов.

— И вы заплатили их сами?

— Нет, деньги внес господин Смит.

— Вы точно обязаны выполнять его приказы?

— Да!

— Ну, а если сделка грозит катастрофой как раз мелким держателям акций? Что тогда?..

— Я объясню вам, если хотите, кое-что откровенно, — доверительно сообщает маклер, — но… не для печати.

Понимаю, что он не откроет мне истинного смысла того, «как делают деньги» на бирже. Но все-таки мысленно ставлю на стол «черную кошку» — знак молчания.

ШУМИТ НОЧНОЙ БРОДВЕЙ

Прошло три дня нашей нью-йоркской жизни, и мы почувствовали себя увереннее: не блуждали по длинным коридорам отеля «Волдорф Астория», отыскивая свои номера, научились быстро отличать четвертьдолларовую монету от полдолларовой, а пять центов от десяти. «Мелочи» заграничной жизни, а их значительно больше, чем я только что назвал, стали действительно мелочами, и даже те, кто не знал по-английски ни слова, сами отправлялись на завтрак, за покупкой сигарет, открыток, марок и т. п. В обиходе мы заменили кое-какие названия русскими. К примеру, сигареты «Филипп Морис» были переименованы в «Беломорис». Больше того, «безъязыкие» овладели даже некоторыми элементарными американскими выражениями.

— Вы не бывали на Бродвее? — услышали мы уже на следующий день после приезда. — О, вы еще не бывали на Бродвее, — и в голосе нью-йоркского журналиста послышалось удивление. — Нью-Йорк — это Бродвей, а Бродвей — это Нью-Йорк.

И мы поняли: надо непременно побывать на знаменитой улице.

Район Нью-Йорка Манхеттен расположен на узеньком каменистом островке того же названия. Островок омывают воды рек Гудзона, Ист-Ривера и Гарлема. Собственно говоря, рекой является только Гудзон, Ист-Ривер — суженная часть морского пролива, а Гарлем — лишь проток из Гудзона в этот пролив. Берега Гудзона сплошь застроены портовыми сооружениями, причалами, складами. Бродвей, главная улица Нью-Йорка, перечеркивает Манхеттен с севера на юг, можно сказать, по диагонали. Это одна из немногих улиц города, имеющих название. Большинство других значатся лишь под номерами. В переводе с английского Бродвей — широкий путь. Но улица не во всех своих частях широка, так же как не равноценны по своим архитектурным достоинствам и здания Бродвея. Встречаются здесь и помпезные подражания стилям прошлого и «сверхсовременные» постройки, где сплетены в причудливый клубок бетон, стекло и металл. Я уже говорил, что днем Бродвей — серая, невзрачная улица.

На Бродвее расположено много различных контор, редакций газет, выходит на Бродвей и Колумбийский университет, о котором я сейчас расскажу. Но знаменита улица другим. Кино, театры, ночные клубы, рестораны, отели, магазины, где товары несут на себе «наценку модной улицы», — вот что определяет ее лицо. Днем по Бродвею движется деловой народ, и тогда толпа обычна: серые, бежевые костюмы, пыльники и макинтоши у мужчин, светлые, не кричащие тона нарядов у женщин. В эти часы Бродвей ничем не отличается от сотен других улиц Нью-Йорка.

Именно в такое деловое время мы отправились по Бродвею в Колумбийский университет. Возле университета, в маленьком скверике, обнесенном чугунной литой решеткой, возились в песке малыши. Солнце пригревало. Мамы сидели тут же на скамеечках и вели родительские разговоры. До встречи с преподавателями университета оставалось минут двадцать, и мы тоже присели в скверике. Сначала мамы не обратили на нас никакого внимания.

— Мой мальчик пролил вчера кофе отцу на брюки.

— Они обязательно портят вещи в этом возрасте, особенно у отцов.

— Понятно: папы разрешают им всегда больше.

— Слышали? У Бруксов родилась еще девочка.

— Пока Брукс поймает хоть одного мальчишку, он наделает дюжину невест.

— Они все останутся старыми девами, у отца нет ни гроша в запасе.

— Он надеется на Джо.

— О, Джо пропал в этой своей Канаде, как травинка в ворохе сена.

— А потом, хоть он и брат, девочки — не его забота.

— Бруксы живут дружно…

Женщины, которые вели этот диалог со скоростью хорошего ветра, засмеялись, услышав последнюю фразу. Тут они оглянулись и увидели нас.

Разговор оборвался, но ненадолго. Через минуту, узнав, что перед ними советские журналисты, женщины успешно возобновили словесную перестрелку…

— Вы можете сфотографировать мою пару.

— А у вас родятся больше беленькие или шатены?

— Говорят, все русские голубоглазые блондины.

— Вы приехали в университет?

— О, конечно, куда же еще их пригласят!

— Нас туда не зовут.

— Пусть Брукс поместит своих дочерей в Колумбию. Они станут образованными.

Самая бойкая из мам показала, как будут выглядеть образованные дочери неизвестного нам Брукса. И я почувствовал, хотя стены старой Колумбии стояли всего в двадцати метрах от скверика, — женщинам университет казался таким же далеким и недосягаемым, как Марс летчикам современных самолетов.