Серебряная равнина

Ержабек задавал солдатам вопрос за вопросом:

— Кто еще верит тому, в чем Махат обвиняет Станека? Кто хочет подать на Станека жалобу по примеру солдат в Англии, как советует Махат? Никто?.. Ты берешь назад все, что говорил по его адресу, Цельнер?

— Беру.

— Ты, Блага?

— Тоже.

— Ну а остальные? Будет ли кто-нибудь из вас еще утверждать, что Станек бесчеловечен?

Молчание. Долгое. Тягостное. И вдруг, приподнявшись над тюфяком, Махат сказал:

— Я!

Калаш разорвал бумагу с рапортом:

— Ты прав, Ержаб. Я писал о брожении, а его нет. Сегодня все выглядит иначе. Только Махат…

Оставшись в полном одиночестве, Махат упорно стоял на своем:

— Почему я должен менять взгляды? — медленно цедил он слова: — Я, дорогой Йоза, никогда не отступал перед врагом.

— Что? Станек — враг?! — ужаснулся Калаш.

Вся комната замерла.

— Станек — враг?!

Голос у Махата звучал нетвердо, но желание не покориться было твердым:

— Враг! Для меня навсегда. Я с ним вместе дальше идти не хочу.

— А мы не хотим без него! — закричали солдаты.

— Ну если вы так мечтаете о могиле… А я хочу другого командира. — Рот Махата скривился: — Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую? Я такого не признаю. Око за око. Чтобы не дождался ни моих, ни ваших похорон.

Шульц кричал:

— Здена, замолчи!

— Поставят тебя к стенке! — сквозь слезы сказал Зап.

— К стенке! Ну нет, — сказал Калаш, который вдруг принял решение действовать. — Будет по-твоему, Здена. Ты со Станеком дальше не пойдешь. У тебя другой будет командир, раз тебе хочется, — в штрафной роте.

Здоровая рука, на которую опирался Махат, подломилась.

— Что? Штрафная рота? Туда вам меня не упечь! — а закричал он: — Я не трус и не дезертир!

— Ты не дезертир, — сказал Калаш сурово. — Ты хуже. Дезертир отвечает сам за себя. В его лице армия теряет только одного и к тому же скверного солдата. Но ты, Здена, заражаешь всех вокруг, даже самых лучших. Поэтому тебя надо удалить.

Солдаты, онемев, смотрели на Махата, бессильно откинувшего голову. Калаш чувствовал, что свое решение ему надо получше обосновать. «Я не могу здесь оставить Махата. Его озлобленность будет постоянно источать яд». Вслух сказал, обращаясь уже не к Махату, а к Ержабеку:

— Я могу ручаться за порядок, если у нас не будет Махата. А иначе — нет. Лишь штрафная рота его образумит.

Ему показалось, что Ержабек не одобряет его решения, и он снова обратился к Махату:

— Мне, Здена, это не доставляет удовольствия. Но у тебя есть время. Ты сам можешь себе помочь. Если бы ты честно во всем признался Станеку… если бы его попросил…

Махат упорствовал:

— Не старайся! Я не кающаяся Магдалина, а он не Христос. Никакого покаяния не будет.

Калаш все стоял возле Махата.

— Здена, послушайся меня! Пара слов — и опять все будет хорошо!

На рубашке у Махата проступило пятно пота. Калаш отошел.

— Черт побери, — говорил Цельпер Благе, — хоть бы на один день так безумно влюбиться, как Здена. Я завидую ему.

Махат тяжело дышал. Цельнер шептал Благе:

— Тебе не кажется, парень, что рядом с Махатом чувствуешь себя каким-то пустым? Ведь на фронте, собственно говоря, не живешь. Откладываешь жизнь до дома. А он? Он всего себя отдает — просто страшно, вплоть до самоуничтожения. Он несчастен — но, я тебе скажу, он и счастлив, счастлив, как никто из нас…

19

Махату уже не принадлежал даже этот соломенный тюфяк, этот тесный мир! Выгонят!

Не выгонят! Он избежит надругательства. Он знал, что Цельнер тайно прячет у себя парабеллум, взятый у убитого немца. Следя за окнами и дверью, он вытащил пистолет из вещмешка Цельнера. Лег. Под одеялом вынул магазин, проверил, есть ли патроны. Левой рукой было несподручно, правая, забинтованная, неуклюже помогала. Нащупал: магазин наполовину полон. Вдруг шаги в коридоре. Быстро засунул пистолет под одеяло.

Вошла Эмча. Он, не сопротивляясь, проглотил лекарство. Позволил измерить температуру.

— Что-нибудь хочешь, Зденек?

— Нет.

Первый раненый, который ничего не желает.

— Тебе положено усиленное питание. Я постараюсь…

— Я ничего не хочу, — сказал он решительно.

Эмча поправила одеяло. Он испугался: вдруг обнаружит пистолет. Сунул потихоньку под одеяло здоровую руку: все в порядке. Слабо улыбнулся.

— Все-таки кое-что я хочу, Эмча.

Она ожила:

— Ну скажи!

— Причеши меня.

Она причесывала его осторожно, едва дотрагиваясь, боялась причинить боль, спрашивала все время: — Тебе не стало хуже?

— Мне лучше.

Он остался один. Состояние аффекта, в котором он мог бы быстро и без душевных терзаний покончить с собой, прошло. Теперь ему уже трудно было решиться на это. Странно: на фронте смерть всегда рядом с солдатом, но стоит пожелать самому покончить счеты с жизнью, как смерть отдаляется и, чтобы приблизить ее снова, нужны нечеловеческие усилия.

Жить он не хотел, но думал о живых, о том, каким увидят они его, что скажут. Ему казалось неприличным, если потом он, солдат, будет бос или в грязных портянках. Он надел сапоги. «Было бы неплохо ради проверки выстрелить…»

Испугался, что сам себе врет. «Выстрелить ради проверки», — это значит позвать Яну. Нет… Именно ради нее нужно сделать все без сучка и задоринки. И опять испугался: а вдруг не сразу придет конец. Ведь и такое случается, стрелять-то он будет левой, промахнется, а врач из лучших побуждений сделает самое страшное: продлит его муки. Иногда человеку с простреленной головой продлевают жизнь на целую неделю, а то и больше. Он огляделся. Здесь этого делать нельзя. Он напялил ушанку, набросил на плечи шинель и вылез в окно.

Что-то влекло его в ту болотистую долину: там он был ранен, пусть там и оборвется его жизнь. Уже издалека он стал высматривать место. Нужно, чтоб не нашли его раньше времени, чтоб не успели в случае промаха оказать помощь. А может, как раз вблизи дороги, чтобы его нашли и похоронили, прежде чем здесь опять что-нибудь произойдет? Он не мог избавиться от предчувствия, что его мучения сегодняшним днем не кончатся. В памяти всплывали случаи, когда самоубийцы не погибали тут же на месте.

Он вытянул левую руку перед собой. Она сильно тряслась. Когда он возьмет в нее пистолет, будет еще хуже. А если опереться о дерево?